В минувшую субботу Сергей Доренко провел последний, 86-й выпуск субботней аналитической программы "Время" и пошел работать главным продюсером информационного вещания ОРТ. Для многих работников ОРТ (даже руководящих) его прощание с аудиторией стало полной неожиданностью.
Вчера СЕРГЕЙ ДОРЕНКО дал интервью спецкорреспонденту Ъ НАТАЛИИ Ъ-ГЕВОРКЯН.
— А почему, собственно, в первый день вступления в новую должность вы не на работе?
— Понедельник у меня традиционно выходной. Обычно после эфира я выхожу на работу во вторник.
— Ваше назначение главным продюсером "информации" оформлено официально?
— Не знаю, подписала ли приказ Ксения Пономарева, гендиректор ОРТ, но в день выхода газеты с этим интервью она должна представить меня редакции.
— Многие из тех, кто провел всю пятницу на работе в ОРТ, ничего не знали о переменах в вашей судьбе. А вы в пятницу уже знали?
— Да, решение было принято в четверг.
— Как раз в четверг, если не ошибаюсь, Борис Березовский вернулся из Грузии в Москву.
— Я не знаю. Я с ним в четверг не виделся.
— И позднее тоже?
— Виделся с пятницу, чтобы перекинуться словами на эту тему, но решение было принято нами с Ксенией.
— И держалось в тайне?
— Не было тайной, что я претендую на это место. Но все твердо знали, что канал ни при каких обстоятельствах не поступится субботним выпуском. Вообще, мое назначение происходило мучительно долго. Я с осени говорил, что хочу этого, что родина-мать зовет, но мне всегда отвечали: только при условии сохранения субботней программы. На это я возражал, что мне 38 лет, я намерен дожить как минимум до 60 и не намерен ходить с капельницей на работу. В начале апреля Ксения Пономарева поняла, что тоже не может тянуть две должности — гендиректора плюс информацию — и тоже не хочет ходить с капельницей на работу. Надо было найти вариант.
Я все это время был первым заместителем главного продюсера информации. Варианты не находились или находились и не работали. В результате Ксения решила, что близится лето — глухой сезон для рейтингов — и можно попробовать временно отказаться от субботнего "Времени с Сергеем Доренко". Вот так, собственно, и решился вопрос, хотя по-прежнему считается, что ценой колоссальной жертвы.
— Какой у вас сейчас рейтинг?
— Не знаю, какой там рейтинг, я не смотрю. Я смотрю рейтинг доверия. Сейчас это 43 процента — больше, чем у любого действующего политика в стране.
— Правильно ли я поняла, что вы не будете появляться в эфире до осени?
— Да, мне понадобится два-три месяца, чтобы поставить новую работу. Потом я все-таки хотел бы отдохнуть. Я ориентируюсь на октябрь — начало квартала. Вообще, на телевидении все строится через цифру 13. Так вот следующие 13 недель я собираюсь заниматься постановкой, а потом — работой в эфире.
— В каком состоянии редакция информации?
— В тяжелом. Зимой мы дошли до такого состояния, что девятичасовые новости выходили без единого репортажа. Вы не поверите, но это правда. Только комментарии на архивах или на съемках. Такого не может быть, но так было.
— Почему?
— Наверное, была такая концепция.
— Концепция, или неудачное руководство, или непрофессиональная работа редакции?
— Мне кажется, когда в эту редакция пришла Ксения Пономарева, она привнесла с собой очень толковую, с точки зрения пишущего человека, журналистику. Потом ее сменил Андрей Васильев. Он вообще человек новостной, на нерве. И замечательный журналист. И мне кажется, что его снятие было серьезной ошибкой. Еще месяц — и он показал бы хороший результат.
— Назначение Любимова было ошибкой?
— Да, он не новостейщик по сути. Дело не в обидах. Дмитрий Лихачев, допустим, великий человек, но он не смог бы руководить новостями.
— В новостях такую большую роль играет начальник?
— Обязательно нужен лидер, такой творческий гений.
— Вы вернулись на канал в сентябре 1996 года. Знаете всех, с кем вам предстоит работать?
— Как облупленных. В этом есть и свои сложности. Я знаю и позитив, и негатив. И намерен сразу же объявить, что с момента моего прихода наступает нулевая точка отсчета, то есть мы знакомимся по сегодняшней работе, а не потому, что было.
— Вам придется сокращать людей, менять редакцию?
— Я считаю, что система, безусловно, раздута. Из-за этого теряется преемственность выпусков в течение дня, поскольку ведут ее разные бригады, в том числе и редакторские. Мне кажется, что система сделана с колоссальным запасом. Судите сами, все работают на компьютерах, но есть еще специальные люди, которые ходят отрывать дублирующие бумажные телексы. Это такая специальная профессия. Нет, серьезно.
— У вас есть тактика и стратегия будущей работы?
— Сколько я работаю с Ксенией, столько я говорю о своей тактике и стратегии. Вы знаете, она ну очень проста. Я предлагаю более дорогой и гораздо более трудоемкий способ работы в новостях. Это репортаж. Когда редакция хочет высказать свою точку зрения — а у редакции, несомненно, должна быть политическая линия,— то для этого корреспондент может щегольнуть словцом (что они сейчас себе и позволяют), а может объездить полгорода и найти это в синхронах, то есть найти людей, которые мыслят так и это скажут. На мой взгляд, именно такой подход соответствует новостям. Он, конечно, более трудоемкий.
— Но вы как раз мастер комментарийного жанра. И нередко, наблюдая за вами, я констатировала: "Остапа несло".
— В своей программе я был более политиком, чем журналистом, это несомненно.
— В каком-то интервью вы сказали, что вы не человек, который делает информацию, а информационная поп-звезда.
— В последнее время, судя по почте, я скорее был народным трибуном — таким посыльным своих зрителей в Москве, их депутатом. Но в новостях это абсолютно недопустимо, и в новостях всякая попытка влиять на аудиторию должна проводиться гораздо тоньше, только репортажно, а не через то, что полагают или не полагают корреспонденты. Задача репортера — свидетельствовать. И все. И точка. Вот он появился на экране, еще ни слова не сказал, но вы посмотрели ему в глаза и прочли в них: "Я свидетельствую". Вот, собственно, и вся концепция. Много-много снимать, много-много репортажей.
— Слушайте, а зачем вам, удачливой звезде, так рисковать своей биографией? Вы садитесь на провальное место, как показал опыт.
— А я всегда рискую. Наверное, это прозвучит самонадеянно, но я всегда и абсолютно уверен в триумфе. Мне кажется, что любой мой проект — триумф, и этот проект тоже. Это как бы такой способ мироощущения. Тот, кто не понял, что я сделал очередной триумф,— кретин. И точка. Все.
— А страшно не бывает?
— Нет. Я поступаю, как капитан. Вот аналитики, ученые люди многовариантны. Всю свою многовариантность я прячу в момент принятия решения. Я принимаю только однозначно верное решение, и всякий, кто с ним не согласен,— под трибунал. Это просто. Спорить можно сколько угодно в момент спора. Но потом принимается решение, и оно всегда правильное.
— Как же вы все-таки перестанете быть тем Остапом, которого несло, и сообразуете свою натуру со строгим информационным вещанием?
— Я делал новости в 92-м. Ничего во мне за это время не изменилось. К тому же — вас это, наверное, удивит — я до последнего времени работал и по сей день считаюсь московским корреспондентом телевидения CNN-Spanish.
— Когда вы делали для них последний репортаж?
— Давно, осенью. Времени нет. Но я продолжал играть роль политика и шоумена в своей программе и был корреспондентом CNN, которая такого не терпит. Там — stand by с микрофоном, обычные репортажи. Значит, могу.
— Вы публично говорили, что вы работаете в команде, что вы эту команду выбрали и она вас устраивает. Но работа в команде предполагает выполнение обязательство по отношению к ее членам, ангажементов. То есть вы ангажированный журналист и не боитесь об этом говорить. Почему?
— Я не боюсь об этом говорить, потому что у любого СМИ есть некоторая политика. Я собираюсь, например, на первой же встрече сказать бригадам, что даже корреспондент имеет право на позицию, но эта позиция не должна выходить за рамки Нагорной проповеди. Это не должна быть конъюнктурно-политическая позиция. Но у канала, как у большого бизнеса, всегда есть политическая линия. У меня был такой случай, когда я передавал для CNN репортаж о захвате Радуевым больницы в Кизляре. И я сказал: террористы. Наутро мне позвонил мой продюсер, которого я очень уважаю, и сказал: "Старик, а почему ты говоришь 'террористы'?" Я объяснил: потому что они захватили больницу, потому что это неправительственная организация, потому что они держат заложников и выдвигают политические требования. Он сказал, что я, наверное, все логично объясняю, но английская служба использует слово "повстанцы", поэтому в завтрашнем репортаже я тоже должен использовать слово "повстанцы". И я сказал "о`кей". А что я мог еще сказать? Всегда есть шанс положить заявление на стол. Но есть позиция канала. И вот для канала они повстанцы. И точка. И мы будем кривить душой, если скажем, что мы объективны, как Господь. Мы стараемся, но мы не можем не быть людьми. Поэтому я говорю, что всегда есть таблетка в конфетке. Проблема в том, насколько вы уважаете своих зрителей и как много конфетки окружает таблетку. Так просто.
— На политической сцене играют несколько команд. Почему вы выбрали эту?
— У меня вообще есть тяга к первому каналу, потому что это мой канал. Это место, где я родился и вырос. Творчески. Как только появляются условия для работы, я работаю на первом.
— А если бы им руководила другая команда?
— Скажу откровенно, и весь мой опыт это подтверждает. Я, пожалуй, считаю своим недостатком чрезмерную капризность и самостоятельность, что не помогает мне уживаться с людьми. Я разворачиваюсь и ухожу с пол-оборота из-за кажущегося мне намека на неправильное отношение, на попытку диктовать. Я делал это чаще всех известных мне журналистов в России. По части хлопнуть дверью я чемпион. Поэтому, будет ли здесь другая команда, 25-я команда, я верю, что телевидение — это мы, это две дюжины профессионалов. Телевидение — это мы, а не хозяева. Я, условно говоря, позволяю за собой ухаживать, но, если человек мне не нравится, разворачиваюсь с пол-оборота.
— И пока вы делали свои 86 программ, были случаи, когда разворачивались?
— Да, по программе, но не вообще — с трудовой книжкой. Однажды у меня был серьезный спор с Ксенией, который завершился мирно. Тогда без меня меня женили и решили, что я отменю программу и сделаю акцию, связанную, впрочем, с Листьевым. Я решил, что делать акцию за пару дней — самонадеянно, и не стал отменять программу, где Листьеву было уделено значительное место. Были и пару случаев... отчаяния у Березовского. Один раз, когда я показал министра юстиции Ковалева. Он сказал, что это недостойно нашего канала. Второй раз — по сюжету с череповецким "Азотом". Он сказал, что 40 минут "Азота" — это невозможно, что ему звонили какие-то большие люди и все страшно возмущены. А в остальном все прелестно.
— А бывали заказы на тот или иной сюжет?
— Нет. Были моменты политического сдерживания в отношении Чубайса. Я всегда был серьезным внутренним и внешним оппонентом Чубайса. И долгое время моей работы меня сдерживали.
— Что вы вкладываете в это слово?
— Просили пощадить...
— Чубайса?
— Чубайса, хотя и соглашались с моими выводами. С тех пор как просить перестали, я как бы попробовал, знаете, дверь открыта? И пошел.
— Но в информационной программе сложнее. А если позвонят за 45 минут до эфира и попросят вставить такой-то сюжет?
— Я объясню. Я принимаю, что у канала есть своя политика, есть политические предпочтения, что они касаются этого большого бизнеса ОРТ. Но считаю, что это должны быть самые магистральные моменты, которые обсуждаются командой, и я в этом принимаю участие и принимаю решение, как и все другие. Это раз. Второе. Если команда в силу изменившихся обстоятельств меняет какие-то детали в своей направленности, то разворачиваться за 45 минут до выпуска нельзя. Никогда. Можно разворачиваться за две-три недели. И это должно быть абсолютно незаметно. Такова этика этого бизнеса.
— С кем в команде вы считаетесь?
— С Ксенией. И постоянно с ней работаю. Я всегда ее прошу прочитать мои наброски по программе. Я гораздо реже пересекаюсь с Березовским, с которым, впрочем, трудно переговорить, потому что он все время или опаздывает на самолет, или спешит на совещание. Между ними по частоте я сталкиваюсь с Бадри Патракацишвили. Не менее важна моя бригада, с которой я до последнего времени делал передачу.
— Теперь она вольется в редакцию?
— Да. И руководитель аналитических программ Павел Кузнецов, который научил пользоваться ножом и вилкой и спускать за собой воду в клозете большинство приличных журналистов моего возраста, становится моим замом.
— Сколько у вас будет подчиненных?
— 400.
— В каком виде вы предстанете перед ними в день представления?
— В том же, что и сейчас. Когда я не в эфире, то хожу в джинсах и рубашке.
— И что вы им скажете?
— Я скажу коротко о своих принципах. Они заключаются в том, что у меня нет солдат, нет зомби. У меня есть люди, которые, надеюсь, приходят на работу самовыражаться. Что человек, у которого есть время сидеть, на мой взгляд, ленив. И главное, что я всегда говорил всем, кто приходил в мою бригаду. Есть всего два запрета, но категорических. Я запрещаю употреблять слово "коллектив". Это, на мой взгляд, место, где делят куриц из заказа, предаются совместным выпиваниям и адюльтерам. Это — за пределами работы. И второе. Я не признаю разговоров о прошлом, когда люди жрут друг друга за прошлое. Я говорю только в будущем времени: в следующий раз прошу делать вот так. Потому что один малый, достаточно умный и очень чуткий малый, говорил: "Оставьте мертвым хоронить своих мертвецов".
— Какую новостную программу вы считаете эталонной?
— Такой нет. Я смотрю единственную информационную программу — "Сегодня".
— В чем причина ее успеха? В Добродееве?
— Несомненно. И в ставке на репортаж. И в том, что у них 27 камер, а у нас 12.
— Вы ставили улучшение условий работы редакции условием своего назначения на новую должность?
— Я не ставил никаких условий. Я же не шантажист и не примадонна, которую переманивают. Я работаю в команде. Просто ситуация не фонтан, и я должен ею заняться. Будут хорошие условия — будет лучше результат. Будут плохие условия — результат будет, несомненно, блистательным, но чуть хуже.
— По разговору вы не вполне соответствуете имиджу этакого...
— Сумасшедшего отморозка? Мне даже ребята из моей бригады говорят, что, где бы они ни появлялись, все спрашивают: "Как вы работаете с Доренко? Это же невозможно!" Они меня спрашивают, что я такое делаю, что про меня такая слава? Да я ничего не делаю, ребята! Я, вообще говоря, за свою жизнь не убил таракана. Это не образ. Так и есть. Я не буддист, но явно взять и убить я не могу.
— А словом?
— А словами я играю в игру, в которую играют взрослые мальчики. Я это объяснял Боре Немцову. Боря, если ты царь горы и сидишь на ледяной горке, то другие мальчики хотят, чтобы ты оттуда слез. Это игра. И я действую всегда по правилам: царя горы можно хватать за пальтишко, за рукав и стаскивать с ледяной горки. Разве не в этом игра? Раз он обижается, значит, не хочет играть. Тогда слезай! И я буду тебя защищать.
— Ну, вы теперь в какой-то степени тоже царь горы. Посмотрим, не начнут ли и вас за пальтишко хватать. Что можно будет считать первым признаком наступивших во "Времени" перемен?
— Как увидите репортажи, считайте, что мы пошли.