Памятники ставятся для того, чтобы их никто не замечал
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ
Восемьдесят лет назад, в конце апреля 1918 года, председатель Совнаркома Ленин и наркомы Луначарский и Сталин подписали декрет "о снятии памятников, воздвигнутых в честь царей и их слуг, и выработке проектов памятников Российской социалистической революции". Этот декрет носит уникальный в русской истории иконоборческий характер: он требует снятия "уродливых истуканов" и выработки проектов "памятников, долженствующих ознаменовать великие дни" (то есть, видимо, более или менее абстрактных). Однако вскоре решили, что памятники "дням" лучше бы заменить на памятники "лицам", и специальная комиссия составила длинный список бывших аутсайдеров мировой истории, а ныне фаворитов нового режима, от Брута до Желябова (были, впрочем, и деятели культуры, в том числе и иностранные). С этого начался "ленинский план монументальной пропаганды", который как таковой не осуществился, но привел впоследствии к появлению полчищ памятников двоим из лиц, подписавших документ.
По первоначальному плану предполагалось установить монументы Спартаку и братьям Гракхам (в римском духе) на будущем новом мосту через Москву-реку у храма Христа Спасителя — мост должен был построить архитектор Жолтовский а ля римский Колизей (вместо этого вышел сначала Крымский мост, а потом и Петр). Титаны Французской революции и титаны же, но Парижской коммуны должны были стоять двумя большими кучками на новой эллиптической площади на Земляном валу; еще одна аллегорическая кучка, выражавшая трагизм предприятия декабристов, намечалась на месте нынешней станции метро "Сокольники". Памятник Салтыкову-Щедрину должен был быть поставлен в конце Рождественского бульвара, на крутом спуске к Трубной площади,— "с роскошнейшими декоративными формами лестниц, фонтанов и другими атрибутами", причем фигуру писателя предлагалось спроектировать стоящей на обрыве скалы. Не подлежит сомнению, что это был бы ярчайший памятник кому-то из губернаторов города Глупова. Кстати, место это пока не занято, так что, возможно, фонтанов и атрибутов не миновать.
Чтобы сэкономить место, деньги и силы, а также продемонстрировать результаты историко-материалистического анализа, рекомендовалось объединять героев в группы по интересам: Радищев шел на подселение к другому просветителю, Новикову, Глеб Успенский, Гаршин и Короленко объединялись как печальники русского народа, крестьянские поэты Кольцов, Никитин и Иван Суриков, будь их памятник осуществлен, тоже вынуждены были бы мыкаться на постаменте втроем.
Сходство нынешних инициатив с ленинским планом монументальной пропаганды давно замечено. Известно, что сфера символов, а именно герб, гимн, флаг, различные бренные тела и названия улиц, является самой неотложной проблемой нынешнего российского общества. Под его давлением разработаны сейчас правила установки новых монументов, но не подвергнута сомнению необходимость установки монументов вообще. Молчаливо предполагается, что это должны быть опять-таки памятники кому-то или чему-то (то есть новые иконы), а не так себе для красоты.
Есть, правда, и отличие: тогдашняя власть долгое время подчеркивала, что поддерживает самые разные стили (поскольку еще не может определить, какой из них более пролетарский), но жестко регламентировала список очередников на увековечение (Ленин не поленился вычеркнуть Владимира Соловьева). Теперешняя власть (по крайней мере, в Москве, но на примере Саратова видно, что Москвой дело не ограничится), наоборот, вроде бы не регламентирует списки, подчеркивая возможность установки памятников и эллину, и иудею, а также Богу и Маммоне, если это отвечает пожеланиям каких-либо групп трудящихся. Зато она негласным, но для всех очевидным образом регламентирует стиль, разрешая в центре лишь традиционализм, а например, модернизму Эрнста Неизвестного отводя место только у столь же отсталого, но "современного" здания СЭВа.
Однако в чем же все-таки смысл происходящего? Для чего ставятся все эти памятники (если, конечно, исключить бросающийся в глаза вопрос материальной выгоды)?
Ответ парадоксален: чтобы их никто не замечал. Идеальная публика для монументов, как она видится художникам,— это наверняка не группы запрокинувших голову экскурсантов, а парочки с букетами, встречающиеся у его подножия, и детишки, пугающие голубей. Не удивлюсь, если в своих мысленных эскизах авторы видят скульптуру уже поросшей плющом. У Церетели она всегда такая столбообразная, что рассмотреть ее, собственно, можно только на фотографии в книжке. Не случайно в связи с любыми монументами речь настойчиво идет о каких-то пешеходных зонах, где люди будут облизывать эскимо, лузгать семечки и сидеть в тенечке от памятника, не догадываясь посмотреть, что это им подарило прохладу.
Удивительно, но монументы — эти идеологические символы в наиболее дистиллированном виде — ставятся у нас очень часто для того, чтобы доказать (весьма дорогостоящим образом), что идеологии нет, все будет хорошо и политика скоро кончится. Наивная вера в это сыграла в нынешнем монументальном буме, пожалуй, большую роль, чем сознательное желание построить новую идеологию. У нас думают (а Церетели, что бы там ни говорили, отражает массовый вкус), что если памятник будет похож на большое, развесистое дерево со множеством интересных подробностей, а не на скользкого, аскетичного Ленина, то он и будет символизировать нормальность жизни. В большинство новых памятников инвестирована страстная мечта русского человека о том, чтобы было наконец не важно, кто будет стоять у руля страны. Наш гражданин все еще верит в сказку о Швейцарии, где люди не знают, кто у них президент. Знакомые швейцарцы крайне удивляются такому о них мнению, которое им кажется оскорбительным и непростительно невежественным, но что же делать, такие у наших людей мнения. Вот ведь ученик Церетели хотел поставить в Саратове памятник Вере, Солнцу, Миру. Мог бы добавить и Надежду с Любовью, но вот матерь их Софию-премудрость — это вряд ли.