На Чеховском фестивале, посвященном 100-летию МХАТа, признания в почтении и любви к юбиляру, а также в следовании заветам Станиславского можно считать признаком хорошего тона. Как раз меньше всего реверансов в сторону Художественного театра ожидали со стороны японцев: как-никак запад есть запад, восток есть восток, и от японского театра в Москве всегда ждут чего-нибудь супертрадиционного и в то же время непостижимо-загадочного, как "Но" или "Кабуки". Но руководители токийского театра "Сэйнендза", показавшего в рамках Чеховского фестиваля драму "Самурай, обезумевший от любви", утверждают, что создание этого театра сорок лет назад было вдохновлено исключительно желанием привить родной сцене ростки мхатовской традиции. "Родина японского театра — Москва",— отбросив восточную витиеватость, прямо заявляет в программке завлит "Сэйнендзы".
Написанную в начале прошлого века известным драматургом Цуруй Намбоку пьесу о любви, гибнущей из-за денег, японцы разыгрывают в духе среднеевропейского (в смысле качества) драматического театра. Поэтому мечи, кимоно и ветки сакуры, свисающие из-под колосников поначалу казались не более чем этнографическим антуражем. Но московская публика к обретенному театру-сыну отнеслась с благосклонностью. Может быть, оттого, что по мере развития сюжета спектакль терял "мхатовскую" чинность и становится все больше похожим на столь любимую зрителем мыльную оперу. С существенной поправкой на восточную жестокость: мало кто из персонажей доживает до финала, обиды и подозрения разрешаются исключительно взмахами мечей, а несчастной главной героине отрубают голову. Не то что рабыне Изауре или просто Марии.