Директор ГМИИ им. Пушкина Ирина Антонова, пожалуй, единственный в России руководитель музея с 37-летним стажем. Заняв этот пост в молодом возрасте, она стала инициатором смелых и масштабных художественных проектов — экспозиции авангарда "Москва--Париж" (1981), музыкально-выставочных "Декабрьских вечеров". Одновременно с этим в закрытых фондах ГМИИ она хранила и "Золото Шлимана", и другие произведения, вывезенные из Европы во время второй мировой войны. К давно муссируемому в высших сферах вопросу о реституции у директора Пушкинского особое отношение. Своими взглядами на проблему реституции художественных ценностей и в целом на вопрос о праве собственности на произведения искусства ИРИНА АНТОНОВА поделилась с корреспондентом "Коммерсанта" СЕРГЕЕМ Ъ-ХРИПУНОМ.
— Музеи всего мира традиционно обмениваются работами. Но в свете последних скандалов, в частности с работами Эгона Шиле, арестованными в Нью-Йорке, может ли измениться эта практика?
— Первый скандал у нас случился с работами Матисса, которые мы отправили на выставку в Париж. Наследники коллекционеров Щукина и Морозова подали в суд и хотели наложить секвестр на наши работы. Суд закончился в нашу пользу. И с тех пор у нас есть документ о том, что французское государство гарантирует наш защиту от всякого рода посягательств, а если возникнут претензии, то и оплачивает судебные издержки. Посылая работы в другие страны, мы требуем правительственных гарантий. Мы стали осторожнее.
Вообще, ситуация, сложившаяся при новом режиме — приватизация, реформы — привела к тому, что могут быть подвергнуты сомнению акты советской власти о национализации. Ведь коллекции Щукина и Морозова были национализированы по указам, подписанным Лениным. Причем им дана очень высокая оценка. Но если будет подвергнута пересмотру национализация, тогда вообще все нужно отдавать. Зимний дворец нужно будет вернуть царской семье. Музеи просто обеднеют, ведь ясно, что все коллекции откуда-то взялись, не из-под земли же...
— А как быть с больной для вас темой реституции?
— Но это же немецкие вещи... И решение вопроса о реституции зависит лично от президента. Госдума приняла закон, Совет федерации принял, причем почти единогласно. Все находится на утверждении президента, и это длится уже давно.
— Для Ельцина это политический козырь в отношениях с Германией. А ваша личная позиция сегодня изменилась?
— Конечно, с точки зрения политических реалий, да и просто по-человечески, мне все понятно. Но есть какие-то очень принципиальные вещи, и в частности проблема компенсации за потери. В Великой Отечественной войне. Я продолжаю считать ее Великой Отечественной, а не второй мировой — в той части, в которой она касается нас.
— Если президент примет решение о возврате реституционного долга, как вы будете действовать? Попытаетесь препятствовать, влиять на президента и правительство?
— Я думаю, что прямого указания все упаковать и отправить, как это было во времена, когда мы передавали Дрезденскую галерею, все-таки не будет. Возможно, сейчас идут поиски каких-то взаимных расчетов, компенсаций. Скажу вам откровенно: я совсем не в курсе, как эти вопросы сейчас обсуждаются наверху. Я знаю только одно: если бы этот вопрос был правильно решен в 1945-1946 годах, его бы не было сейчас.
Мы ведь вместе с Эрмитажем уже отдали Германии полтора миллиона экспонатов, включая Дрезденскую галерею. А немцы ничего вернуть не могут, потому что у них ничего уже нет: или ушло в частные руки, или уничтожено. Ну разве что какие-то малозначительные вещи... А если все-таки будет решение? Мы же, в общем, государственные служащие и поступим так, как нам будет приказано, сохраняя при этом свое мнение.
— Доводите ли вы до правительства и президента свое особое мнение и как?
— В свое время нас вызывали в Совет федерации. С нашей точкой зрения знакомы и в правительстве. Мне пришлось работать в комиссии, которая готовила закон по перемещенным ценностям, давать рекомендации. И какие-то идеи я подавала тоже. Но сейчас нас никто не спрашивает и дело как-то заглохло... То есть не заглохло, но находится на другом уровне. Но когда дело обострится и перейдет на уровень решений, я не собираюсь молчать.
— Влияет ли ваше отношение к реституции на взаимоотношения с западными музеями, особенно когда дело касается обмена работами?
— Я довольно ответственно могу вам сказать одну вещь. Что касается моих западных коллег — они с ужасом ждут возможного решения о том, что мы все собираемся отдать. Потому что это — начало перераздела художественных коллекций всего мира. Что уж говорить итальянцам и французам! В Лувре — итальянские коллекции, захваченные Наполеоном. И это не было компенсацией за разорение или потери в войне — это был просто бандитский налет Наполеона, который украл эти вещи! Античные мраморы в Британском музее — они ведь были просто выломаны из Парфенона и вывезены в Англию. А огромные коллекции африканского искусства в музеях США? Так вот, если мы скажем "а", должны последовать и "б", и "в", и "г" для других стран. Вообще, с этим нужно кончать. Это же как границы... Надо сказать: как сложилось, так и сложилось. Ну вот так вот сложилось!
Я предлагаю создать новый международный договор. Ведь Гаагская конвенция безумно устарела: она построена на опыте войн еще XIX века. Она не соответствовала уже условиям первой мировой, а тем более второй мировой войны. В новой конвенции нужно довольно точно определить, кто имеет права и какие. Допустим, некое государство-завоеватель целиком стерло Эрмитаж с лица земли. Потом мировое сообщество осудит агрессора, накажет военных преступников, но Эрмитажа-то нет. И что, и как? Если я сейчас посылаю картину куда-то на выставку, есть хотя бы страховая оценка, компенсации. А если это уничтожено, как на войне? Мировое сообщество должно придумать какую-то форму ответственности за уничтожение культурных и исторических ценностей. Тогда это будет абсолютное табу. А сейчас совершенно все равно, что на химический завод бросать бомбы, что на музей. Потому что нет формы компенсации, абсолютно никакой. Нас пытались убедить, что если нам много колбасы пришлют или колготок, то можно считать, что новгородские храмы не разрушены. Но ведь это не так. Поэтому я удивляюсь идиотизму высоких властей, которые ссылаются на Гаагскую конвенцию (к конвенции "О защите культурных ценностей в случае вооруженного конфликта" СССР присоединился в 1954 году.— С. Х.).
— Как относятся к вашим предложениям западные коллеги?
— Нет, у меня не было случая, чтобы я обсуждала с ними именно это. Это должны решать государственные органы стран мира. Ведь пытались в 1945-1946 годах страны-победительницы сформулировать какие-то правила насчет культурных ценностей. Но так ничего и не вышло. Я считаю, что у России может быть великолепный шанс стать новатором в этой области. Мы ведь сейчас заняли оборонительную позицию, а нужно внести конструктивную идею. Я за то, чтобы придумать адекватные подходы, чтобы это работало на весь XXI век...