Джордж Гершвин был и, похоже, надолго останется единственным в истории ХХ века композитором, чьи произведения легко и непринужденно вписываются в любой музыкальный контекст без каких-либо дополнительных усилий — обработок, сокращений, переложений.
Вопреки вольному русскому переводу названия Rhapsody In Blue ни в ней, ни во всем творчестве Гершвина нет ни одного блюза, по сути являющегося основным субстратом джаза и будущей рок-музыки. При этом десятки гершвиновских мелодий, в том числе и знаменитая Колыбельная из "Порги и Бесс", давно превратились в джазовый "стандарт" — обязательную тему для импровизаций. Первым в джаз Гершвина ввел креол Сидней Беше, сделав в 1938 году запись Колыбельной на диковинном в ту пору сопрано-саксофоне. Сыгранная с неподражаемо французским вибрато (тем, что до сих пор трогает в голосе Эдит Пиаф), эта мелодия подняла Беше на уровень Луи Армстронга и даже впоследствии обеспечила саксофонисту безбедное существование на Лазурном берегу.
А через двадцать лет и сам мэтр Армстронг спел и сыграл всю оперу от начала до конца вдвоем с Эллой Фитцджеральд. Благодаря им модель — один мужской и один женский голос плюс джазовая аранжировка — стала классической. Появились аналогичные интерпретации Сэммми Дэйвиса (младшего) с Кармен Макрей и даже Рэя Чарльза с британской вокалисткой Клио Лэйн.
Ничего этого самому Гершвину не суждено было услышать. Хотя легко догадаться, что все это и при нем прошло бы "на ура": хорошо известно, что в отличие от всех своих коллег по Бродвею он с легким сердцем принимал даже самые отчаянные джазовые переделки своих песен. И наверняка порадовался бы вольности великой исполнительницы gospel — негритянских евангелических песнопений — Мэхелии Джексон, объединившей в одном номере гершвиновскую Колыбельную с наивным хоралом "Я чувствую себя сиротой". После такого микста уже трудно сказать, то ли это автор "Порги и Бесс" буквально процитировал фольклорный источник, то ли народная мелодия видоизменилась под влиянием его сочинения. Впрочем, такое в фольклоре — хоть и нечасто — случалось.
С современной же — американской и европейской — культурой Гершвин играет в поддавки безостановочно. Еще в эпоху хиппи Дженнис Джоплин спела Summertime сдавленно-надсадным криком,— и возмущению публики не было предела. Но взбудоражены оказались те, кто не знал, что это предлагается самим сюжетом оперы: ребенок, которого укачивают в начале, тонет затем в волнах прилива, и обезумевшая мать все время механически повторяет свою Колыбельную.
Одновременно с Дженнис Джоплин в 1967 году в Таллине на лучшем из джазовых советских фестивалей поляк Збигнев Намысловский сыграл эту же вещь в ритме, вполне годящемся для современных дискотек, и заразил советский джаз вирусом рок-н-ролла. А это значит, что без Гершвина советско-российский джаз-рок пошел бы совсем другим — гораздо более длинным и кружным — путем.
Как выяснилось, первой американской опере (в том числе и романтически томительным любовным дуэтам) вовсе не чужд стиль грандж или панк. Именно так ее исполнила американская панк-группа с вызывающе длинным названием When People Were Shorter And Lived Near the Water ("Когда люди были короче и жили около воды").
Сегодня мелодии Гершвина поют и играют безвестные уличные музыканты и поп-звезды, джазовые авангардисты и оперные дивы. Недавно сопрано Дон Апшолу, прославившаяся интерпретациями Стравинского и Гурецкого, с нескрываемым наслаждением пела заглавную партию в ревю "О`кей". Так что будем считать, что с маэстро Гершвиным в год его столетия все в порядке. О`кей?
ДМИТРИЙ Ъ-УХОВ