Алла Сигалова

Алла Сигалова: я слишком много знаю

       На сцене Латвийской национальной оперы готовится премьера балета "Танго". Балетмейстер Алла Сигалова ставит спектакль на музыку "Пьяццолы" в исполнении Гидона Кремера. Корреспондент Ъ ОЛЬГА Ъ-ХРУСТАЛЕВА встретилась с АЛЛОЙ СИГАЛОВОЙ перед ее отъездом в Ригу на репетиции.
       
— Вы уезжаете в Ригу, где в октябре был показан фрагмент из балета "Танго".
       — Во время вечера с Михаилом Барышниковым была показана одна часть. А сейчас я завершаю в Латышской Национальной опере спектакль — двухактный балет,— поставленный на музыку "Пьяццолы" в исполнении Гидона Кремера. Пригласила меня туда дирекция театра, с которой я вела переговоры уже около двух-трех лет. Я обещала им, что нечто поставлю. Но поскольку мы все идеалисты, то никак не можем понять, что не нужно приходить на уроки и там отсматривать артистов. Какая-то инерция мышления существует. Все равно приходишь на урок, смотришь и говоришь себе: "Господи, никто ничего не умеет толком делать!" А теперь, когда я уже поработала с этими рижскими людьми, я совершенно в них влюблена, они действительно очень одарены. И каждый раз я говорю себе: "Ведь когда ты ходила в Большой театр и смотрела еще старую плеяду на уроке, у тебя волосы дыбом становились? — Становились. — Ну что ты требуешь от Латвийской оперы!"
       — У вас танцуют молодые танцовщики, вы не набирали звезд.
       — Да, танцуют молодые, но они все — солисты. Дело в том, что после того как театр на пять лет был закрыт на ремонт, труппа на пять лет оказалась в распавшемся состоянии. Сейчас она только собирается. Здание театра открыто только второй год. Там новый очаровательный директор, хорошая команда, и в этой ситуации в театре очень интересно.
       — В последнее время балетмейстеры, которые имели собственные труппы, пошли работать в большие стационарные театры. Это произошло по творческим или финансовым причинам?
       — И то, и то в равной степени. У меня. С возрастом происходит тяга к комфорту. Хочется чистого аккуратного репетиционного зала, своего кабинета, телефона в нем, душевую комнату. Хочется чистоты. Самой обыкновенной, бытовой. Надоела ситуация подвалов, хотя у меня никогда этого не было. Чего-то заброшенного, грязного. Не хочу. Хочу ставить в красивом золотом театре.
       — Когда вы выбирали "Пьяццолу" для постановки...
       — Я не выбирала, это меня выбрало. Во-первых — Гидон Кремер, когда попросил для его европейского турне поставить пять танго. И с этого началось наше общение с Кремером, и с этого началась инфицированность этим материалом. Пока что болезнь не прошла, и я думаю, что ее нужно выплеснуть таким образом в спектакле. А дальше посмотрим, как жизнь сложится.
       — Вас не смущает, что спектакль будет идти под фонограмму?
       — Гидон приедет. Мы договорились с ним, что он не будет играть полностью концерт, потому что я работала под живого Гидона. Это не просто. Этот человек, конечно, никогда не смотрит и не думает, что рядом с ним танцуют. Это естественно. Он слишком великий музыкант, чтобы играть в ноги. И молодым артистам, которые там работают, это пока что не под силу. Потому что бывали случаи — Гидон хоть и гений, но живой,— когда вдруг — хоп! — и проглатывал два такта. Проскочил — и лови!
       — Как вы намерены сочетать живое звучание и фонограмму?
       — Вот он сейчас прислал — буквально вчера я получила — записи совсем новые, которые он сделал недавно в Японии. И я думаю, что четыре номера он будет играть вживую, и два из них мы будем танцевать. Скорее всего. Еще два или три Гидон будет просто играть. Он будет открывать спектакль, а закрывать мы будем вместе.
       — Откуда у вас пристрастие именно к этому жанру? Вы ведь и программу с Лаймой Вайкуле тоже ставите под названием "Танго".
       — Да, в октябре должна быть премьера. Ну так жизнь складывается. Я была категорически против того, чтобы делать с Лаймой программу "Танго", но она захотела.
       — Ведь в танго очень жесткая ритмическая система. Как вы выкручиваетесь на протяжении стольких номеров?
       — Кремер не играет танго. Это танго только по запаху.
       — А что такое этот запах?
       — Запах страсти и одиночества. Как у всякого бурного чувства. Оно всегда заканчивается одиночеством для обоих. И сам Гидон играет про одиночество, прежде всего об этом. Это не танго. Совершенно отдельные произведения, которые далеки от того, что бытует под этим названием. Хотя я, честно говоря, уже так хочу от этого освободиться. Сейчас Кайя Кырп тоже звонит: "Поставь мне танго". Я говорю: "Кайя, я не буду ставить, потому что я уже не могу. Оставьте вы меня с этим танго. А то я становлюсь главным специалистом, дайте мне выйти из этой истории".
       Я ей предложила Генделя, Гию Канчели, Лурье. И в результате она попросила джаз. И это прекрасно. У нее так складывается программа. Первый акт она танцует на час выжимку из "Макбета". Васильев ей делает. Суровая история. Потом она танцует адажио Димы Брянцева из "Призрачного бала". И в финале ей, конечно, хочется разрядить обстановку. Вот и будем разряжать.
       — Какой в труппе латышской оперы национальный состав?
       — Латыши, конечно. Русских мало. Но у меня будет занят замечательный мальчик из Белоруссии, которого в прошлом году взяли в театр, и будут еще из Литвы два человека, литовцы.
       — Существует ли специфика в работе с прибалтийскими танцовщиками.
       — Они просто воспитанные люди. Абсолютно дисциплинированные. Не разговаривают. Вообще рот не открывают на репетиции, что я обожаю. Все работают и занимаются делом.
       — Есть люди, которые не могут работать без психологического комфорта, и есть жесткие профессионалы, которым не важно, кто с ними работает. Такая американская система — никаких душевных слияний. А мы все-таки привыкли, что должен образоваться духовный контакт.
       — В работе — да. Работа — вещь интимная. Невероятно интимная. Поэтому многие люди, с которыми я начинаю работать, сначала бывают шокированы: я начинаю внедряться в их жизнь, узнавать все про все. И в результате я в них внедряюсь, поселяюсь. Мне нужно поселиться. Мне нужно, чтобы дом человека был мой.
       — Широкая публика знает вас скорее по драматическим спектаклям или концертной программе Лаймы Вайкуле. Что вас потянуло на эстраду?
       — Лайма. Да, она была на спектакле, пришла в бешеный восторг и сказала мне за кулисами: "Я тоже так хочу, научите меня". А уже потом я поняла, что она очень профессиональный человек. Хотя во время постановки прошлой программы мы только примеривались, пристраивались друг к другу. А сейчас начали делать новую, и я иногда думаю: "Что же я ее так мучаю?" Но когда я для нее что-нибудь сочиняю, я не беспокоюсь о том, что она чего-то сделать не может. Потому что она действительно может сделать все. Что касается репетиций, то Лайма настолько дисциплинирована, настолько воспитана. Она никуда не просится — ни в туалет, ни попить. Приходит и работает. Столько, сколько нужно. Три, четыре, пять часов, шесть — без разницы. Мне даже странно. Я вижу абсолютно послушную ученицу, которая ловит каждое слово, каждое движение.
       — Вы очень часто в своих балетах занимаетесь женской судьбой и не самой счастливой. Всегда есть надрыв.
       — Потому что существует надрыв.
       — Ваш личный?
       — Личный. Бесконечный. Непрекращающийся. Углубляющийся, множащийся и разбухающий. Это связано с моим восприятием мира. При том, что я каждый день просыпаюсь с улыбкой — и все такое прочее. И я действительно ощущаю себя счастливым человеком. Но все, что меня окружает, и все, кто меня окружают, кажутся мне глубоко несчастными. Мне всех хочется жалеть. Потому что на женщине лежит самая главная функция — матери. Которая к тому же не реализуется. Потому что любой ребенок уходит от своей матери. В любом случае. Это самый страшный конфликт этого мира.
       — Поэтому для своей предыдущей постановки вы избрали именно "Циников" Мариенгофа.
       — Я живу все время в тех годах. Я с Ахматовой общаюсь, с Есениным, Северянином, Мариенгофом. Это все мои люди, моя компания. Естественно, что я обожаю прозу Мариенгофа.
       — Но вы сами человек вполне успешный.
       — В таком банальном смысле карьеры — да. Карьеру я вроде бы сделала. Но поскольку карьера и художник — две вещи несовместные,— то что об этом говорить? У художника не может быть карьеры.
       — Но масса судеб ломалась на том, что человек не получал признания, которое ожидал или на которое мог претендовать. Он сделал и отдал, а к нему ничего не вернулось.
       — Что я могу сказать этим людям? Книги надо читать. Исторические. Не надо уповать на то, что не имеет никакого значения и никакой цены. Когда я вставляю кассету в магнитофон, потому что завтра у меня репетиция и я должна к ней подготовиться, ничто не имеет значения. Только я и эти сто тактов. И никакие славы, признания, мне ничто не поможет. Это — как роды, когда ты остаешься один на один с природой. Ты должна это сделать сама.
       — Два раза вы совершали решительные поступки, когда уехали учиться в Ленинград и когда перебрались в Москву.
       — Меня же не брали. И только по большому блату меня туда сунули. И тогда педагог вагановского училища Борис Бергвадзе из-за хорошего отношения уговорил художественного руководителя Фею Ивановну Балабину взять меня — я была очень высокая тогда. А когда меня приняли, я поняла, что ничего ужаснее этого нет. Бесконечные унижения, оскорбления, а для ребенка — тем более. Ужасно унизительно. Вообще обучение этой специальности делает из человека раба. И не даром рабская психология присутствует в балете. Она тебя ломает. Но если ты не сломаешься, то будешь такой, как я.
       — Вы поступили в ГИТИС, потому что хотели стать режиссером?
       — Я поступила в ГИТИС случайно. Уехала из Ленинграда — и меня взяли.
       — Вам приходилось после этого совершать столь же решительные поступки?
       — Нет, это был самый решительный. В моей жизни. Самый страшный. Потому что ничто я так не люблю, как Ленинград. Любой человек, который приезжает из Ленинграда,— самый замечательный.
       — Но есть что-то отличающее москвичей от питерцев?
       — Да наверное, нет.
       — Как складывался ваш балетмейстерский стиль?
       — Он просто существует и все. Но, естественно, это Ленинград, естественно, это мои педагоги — Ирина Георгиевна Генслер. Из балетмейстеров — прежде всего Леонид Якобсон, у которого я с 13 лет сидела на репетициях. Игорь Бельский, которого я всегда обожала. Сапогов, за которым я просто бегала, подсматривала его уроки и репетиции. Это люди, с которыми я общалась в Ленинграде. Гениальные, замечательные. Я пропитана общением с ними.
       — Когда вы создавали "Независимую труппу Аллы Сигаловой", это был большой риск — творческий и финансовый.
       — Я просто подумать не успела. Сейчас я бы не рискнула — это же сумасшествие. Сейчас я понимаю, что, наверное, только в молодости так можно. Ходить, во все кабинеты стучаться, разговаривать с людьми, доказывать, требовать, просить. Я делала все. И это было достаточно сильное нервное потрясение. Это непросто, когда еще с тобой не очень-то хотят разговаривать. За моей спиной были только "Служанки" и "Клоп". Два спектакля, которые действительно имели бурный успех. В результате я нашла человека — всеми правдами и неправдами,— который согласился взять на себя финансирование этой истории.
       — И дальше колесо этой истории стало крутиться само?
       — Оно не покрутилось само. Его все время надо было крутить. Это были годы, когда я практически ничем другим не занималась. И теперь жалею. Нужно было еще что-то делать. А я сидела только со своими. Все время раскручивала эти меха. У меня была масса предложений — но я от всего отказывалась. А нужно было общаться с балетным миром, потому что люди, которые хотят со мной работать, относятся к тому, что я делаю, с большой опаской. А если бы я стала внедрять себя в балетный мир раньше, то сейчас уже по-другому складывалось бы и общение, и развитие — мое и их.
       — Вы ломаете классическую эстетику.
       — Красиво то, что является открытым звуком чувства. Всякий открытый звук чувства прекрасен, независимо от того, как он будет выражен.
       — Но при этом иногда кажется, что ваши спектакли построены с абсолютно холодной головой.
       — Да вы что? Ой, какой ужас! Это так видно? Я-то думала, что я всех обманываю... Хореография — это математика. Я могу бесконечно дома бегать по стенам и рыдать, но мне очень важно, когда я сажусь за работу, все это успокоить. Иначе я не смогу ни одной комбинации из себя вынуть. Одни всхлипы.
       — Наверное. Хотя русская традиция считает, что человек должен полагаться на нутро.
       — Разрывать рубашку... Да, но для меня есть ленинградская классическая школа. Она все-таки стоит в стороне от всего, что касается русского искусства. То, что позволяют себе делать на сцене артисты Большого театра, никогда в жизни не позволят делать артисты Мариинки. Сколько сдержанности, сколько как бы холодности присутствует в исполнении ленинградском, и сколько разухабистости и безумности чувств в Москве.
       — И то, что вы делаете, всегда осознано и продумано?
       — А как же, все, как в аптеке. Я не делаю необдуманных шагов. Хотя меня очень часто обвиняют в том, что я что-то нагородила. Если я что-то нагородила, значит, я именно этого хочу. Я действительно все отмеряю, как в аптеке, все по микронам. Я слишком много знаю. Поэтому с моими знаниями странно делать глупые ошибки.
       — В жизни вы более спонтанны?
       — Да. Потому что я все время думаю о другом. Если бы я была более рациональна, я бы иначе построила свою судьбу. Я бы ее построила. Сейчас она складывается сама. Идет как идет.
       — Но вам везет.
       — Что значит везет? Мне повезло один раз — я вышла замуж за Козака. Вот и все мое везение.
       — Ваш муж Роман Козак — известный режиссер. Не возникает ли у вас творческой ревности? Художники часто ревнуют друг друга к успеху.
       — Для меня желанен успех моего мужа. И если я так этого желаю, как же я буду ревновать потом? Мне вообще очень нравится, что муж — человек сильный. Если бы это было иначе, возможно, у нас отношения не сложились бы вовсе. Я люблю людей, которым сопутствует удача. Я не терплю мужчин, которые слабее меня. То есть не терплю быть рядом в жизни. Замечательно, когда они на работе. И только такие и должны быть. А дома, конечно, все должно быть иначе. Поэтому я с радостью подчиняюсь Роме, с радостью становлюсь слабой. Ну, или играю в это. Любой женщине это приятно.
       — А в частной жизни?
       — Я всегда окружена мужчинами, и всегда рядом со мной есть кто-то, кто мне нравится. И я кокетничаю до бесконечности. Но мы с Ромой просто доверяем друг другу. В таком возрасте уже смешно заниматься флиртами. Можно полюбить — вот это страшно. Но увлекаться... Ну я Сережей Вихаревым была увлечена, прямо влюблена в него. Я увлечена Гидоном Кремером, Ленечкой Десятниковым. Это все люди, которые находятся в зоне моих увлечений, но было бы странно к ним ревновать. Такие творческие увлечения просто должны быть. Сейчас Рома работает с Таней Васильевой, я вижу, что ему нравится с ней работать — прекрасно!
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...