Музыкальная классика на нью-йоркской сцене
То, что Metropolitan Opera — точный адрес и самый убедительный аргумент состоявшейся музыкальной карьеры, сегодня никого не удивляет. Удивляет постоянство, с каким лучшие голоса мира рано или поздно идут на контракт с Met, а приглашенные дирижеры предпочитают превентивную зависимость от одной-единственной нью-йоркской постановки любому долгосрочному предложению. На взгляд нашего корреспондента ЕЛЕНЫ Ъ-ЧЕРЕМНЫХ, побывавшей на пяти спектаклях этого театра, успех главной американской оперы объясняется союзом консервативного постановочного стандарта с перманентно обновляемой исполнительской коллекцией.
Премьерный синдром
Обычного слушателя в Metropolitan ждут всего два неудобства: отсутствие разницы между премьерой и обычным репертуарным спектаклем (что у воспитанного на премьерном синдроме моего соотечественника, несомненно, вызовет ипохондрию) и необходимость обнимать свое пальто во время представления (платным гардеробом пользуются только снобы и люди широкой души, не жалеющие два доллара после 150-долларового билета в партер).
Со всем остальным Metropolitan мирит так же легко, как и сам Нью-Йорк, предлагающий культуристам от музыки не только буржуазные (дневные и вечерние) рауты в Линкольн-центре (кроме Met, там прописаны еще New-York City Ballet и нью-йоркская филармония — Awery Fischer Hall), но и специальный, незаменимый для туриста неакадемический час — 22.45 (реально начинающийся в 23.15).
Поясню: если вы не готовы к неизбежности позитивных эмоций в главной американской опере, то по мере накопления этих эмоций (а они решительно преследуют вас после каждого спектакля) вы начинаете испытывать что-то вроде угнетенного состояния духа. Не побоюсь назвать это чувство антипатриотичным. Средство от него ищите в джазовом клубе.
В двух таких клубах — Iridium (всего лишь перебежать Девятую авеню наискосок от Линкольн-центра) и Times (в Сохо) — вас снабдят благожелательными напутствиями, а в Сохо еще и поставят печать "special" на руку. И запустят вниз и вперед. В 80 квадратных метров джаза с суперкомандой Cun Ra Arkestr или с септетом легендарного Джо Хендерсона, изощренный вкус которого хорошо дегустировать одновременно с горьковатым местным пивом "Зимний праздник".
Название этого напитка так же справедливо, как справедлива мысль человека, согласно которой этот режимный час ежедневно рекламируют в The New-York Times полтора десятка корреспондентов. Результат налицо: свидание с чернокожими наместниками sax`a и заоблачной маримбы вернет оперному туристу чувство равновесия.
Что дают?
Пролить слезы умиления хотя бы на одном из спектаклей Met (в полной репертуарной афише сезона их около двенадцати), как это само собой происходит в New-York City Ballet на баланчинском "Щелкунчике",— невозможно. Спектакли в Met расчетливы и умны.
Позволив себе обобщение, вначале отмечу: Met оберегает консервативно усредненный стандарт оперной постановки, как самое дорогое. Сегодня главная опера Америки живет, будто последние два десятилетия сам жанр этот не был площадкой для авангардных решений и концептуальных новаций. Как будто не выискивались заветные идеи, не становился священным факт их премьерной огласки.
При полном несходстве "Дона Карлоса" Верди, "Севильского цирюльника" Россини, "Питера Граймса" Бриттена, "Бориса Годунова" Мусоргского и "Каприччио" Рихарда Штрауса музыкально-постановочный конвейер театра превращает их в одного поля ягоды. Чтобы всего в меру, чтобы домохозяйке из Нью-Джерси было так же все ясно, как и кембриджскому докторанту.
Современный поклонник выдающихся оперных параметров (вспомним хотя бы прокатившуюся два года назад по ряду европейских стадионов "Аиду" с кубо-километровыми декорациями или взращенных европейской традицией необъятно толстых оперных любовников) в Met быстро заскучает. При том, что на двух Дон Карлосов (в середине спектакля одного певца запросто подменили другим) придется всего лишь один Родриго, (великолепный вокал Томаса Хэмпсона). При том, что дирижерская палочка Мьюн-Вун Чуна легко двигает пятиактную махину первой редакции этой оперы. А в "Питере Граймсе" весь второй акт на сцене бегает жертвенный ребенок (настоящий двенадцатилетний мальчик), ничего так и не спевший (тоже своего рода рекорд).
Самые большие консерваторы в Met — светорежиссеры: их спецэффект поражает своей заурядностью, зато уместен. Так, подсветив могильным прожектором макушку царевича Федора в сцене смерти Бориса Годунова, световики затянули слушателя в фокус внезапно открывшейся судьбы.
Декорации в Met чаще функциональны и конкретны. Пожалуй, лишь свинцовая абстракция рыбацкой лодки во втором акте "Питера Граймса" выглядит условно. Дизайнер Таня Моисеевич позволила здесь активный авторский ход: серый, как у Гюстава Курбе, цвет уносит двойное дно политкорректного сюжета прочь от современности, а зловещая форма лодки-логова к этой современности возвращает.
Вообще же в любых крайностях Met фиксирует их прочную взаимосвязь. Например, современный английский дирижер Дэвид Атертон за пультом "Питера Граймса" великолепно ужасал экзистенциальными оркестровыми потоками, а единодушный, как в античной трагедии, хор тут же восстанавливал звуковой штиль.
В "Севильском цирюльнике" дирижер Эдуардо Мюллер играючи перегонял юмор и коллективное безумие от финальных ансамблей в оркестровую яму и обратно. То флейты подкручивали невероятный хронометр темпа, то Розина (Делорес Циглер), то все вместе.
... и о звездах, и тех, что падают
Сейчас в Met через день меняют друг друга лучшие голоса мира. В разнарядке сопрано первыми проходят непохожие и уникальные Весселина Казарова, Ольга Бородина, Кири Те Канава. Чрезвычайно популярен шведский Борис Годунов — Сэмюэл Реми, в благородном и слабохарактерном герое которого интеллигентные черты преобладают над брутальными. В общем, Джереми Айронз, а не Рейв Файнз. Зритель оценит каскадерский трюк царя в сцене смерти — бултых прямо вниз со ступеней трона. Слушатель — его качественный вокал.
По энергетике всех превзошла Ольга Бородина (Марина Мнишек). Во втором акте "Бориса Годунова" она невольно подмяла под себя даже такого мастера, как Сергей Лейферкус. При всей отшлифованности образа его Рангони смотрелся неживым, в то время как Марина Мнишек запускала в зал молнии шляхетской амбициозности.
С сожалением сознаюсь, что "Годунов" — это единственная опера в Met, фасад которой сильно трачен временем. На сегодняшний взгляд в ней устарело все (разумеется, кроме главных исполнителей — Ольги Бородиной и Владимира Галузина в партии Дмитрия). Костюмы (у народа — ГУЛАГ, у бояр — лубок) удручают так же, как и историческое резюме образца 1974 года, на которое отважился ныне покойный режиссер постановки Август Эвердинг: "Россию губят юродивые".
Возобновленная с тех пор в третий раз — специально для недавно назначенного Валерия Гергиева, эта опера пока еще ждет своего часа. Как ждет его и нескладный хор народа, и доставленная из Мариинского партия певцов.
Лекарство от европейской рефлексии
"Разве этот ре-бемоль мажор не лучшее завершение моей музыкальной жизни",— вопрошал Рихард Штраус современников со ссылкой на последний аккорд своей последней оперы. Свежей постановкой "Каприччио" Met ответила на этот вопрос утвердительно. Ре-бемоль мажор запомнился навек, как и единственная финальная ария героини — графини Мадлен.
Будет смешно, если кому-то после этой премьеры придет в голову выискивать соответствие-несоответствие этой воздушной постановки первоисточнику (хотя бы по либретто Краузе). Все осовременено. Вместо костюмов французской аристократии XVIII века — мода 20-х годов ХХ века. Вместо выспренней риторики Просвещения — живые, с примесью мелодрамы, эмоции. Вместо блестяще закольцованной в четырех инкарнациях сонета структуры — поток характеров. Все, что перегружает культурными аллюзиями каркас совместного детища Штрауса--Краузе, в зеркале Metropolitan исчезло. Осталась сверхлегкая конструкция с актерством вместо жеманничанья, с детским хулиганством вместо самокопанья, с музыкой вместо слов и обычной разговорной речью вместо ансамблей. Наконец, с импровизацией исполнителей и неимпровизированной скромностью оркестра.
Берусь утверждать, что центром балансирующей на стыке всех искусств (от арии до мюзикла, от поэзии до карикатуры) постановки стала Кири Те Канава — звезда лирического сопрано. Тем, кого певица увлекла за собой, в сущности было уже неинтересно выпутываться из лабиринта вопросов, мучивших 78-летнего немецкого композитора. Неясные пристрастия 28-летней Мадлен — то ли композитор Фламан, то ли поэт Оливье, то ли музыка, то ли слово, то ли что-то еще — были важней.
На сцене идут интеллектуальные споры. Оркестр шуршит, как дождь по снегу, ни на секунду не умолкая (дирижер Эндрю Дэвис). Заключительный ре-бемоль отсвечивает после сомнамбулического антракта в заключительной фразе Мадлен. Опера кончается.
Поставив "Каприччио" у себя, Met разрешила рефлексию музыкальной Европы просто и недвусмысленно. Конец оперы — это всего лишь ее продолжение.