Родиону Щедрину — 65 лет
На днях из Самары и Нижнего Новгорода в Москву переехал фестиваль "Музыка и время", посвященный Родиону Щедрину. Первым столичным мероприятием стал концерт в Малом зале консерватории, совпавший с днем рождения композитора. Последним (29 декабря) будет мировая премьера Concerto dolce — сочинения, которое прозвучит в Большом зале консерватории в исполнении Юрия Башмета и камерного оркестра "Солисты Москвы".
16 декабря не было никакого ажиотажа при полном Малом зале консерватории, никаких персон VIP (за вычетом по привычке чествуемой вместе пары Щедрин--Плисецкая), было море цветов, корпус фотокоров и выступления студентов. Так бывший официальный лидер советской музыки, покинувший обжитой им Мюнхен ради юбилейного фестиваля, отметил в Москве свой 65-й день рождения. Избежав поцелуев с представителями мэрии и патриархата. Преподав урок европейского такта и толкового академизма многим сиятельным коллегам по цеху, склонным к шумному отыгрыванию амплуа меньшиковых при своих петрах, одиссеев при своих пенелопах.
Конечно, в свое время и Щедрин не избежал анекдотов, приписывающих его к ведомству "звездных мужей", но старое забыто, и две составляющие этой пары давно оценены "коемуждо по заслугам". Сегодня композитор предстал перед слушателем во всеоружии своей неизменной улыбки, непопулярной у нас скромности и в прекрасной композиторской и исполнительской форме.
На втором московском вечере (в Большом зале консерватории) юбиляр без единой помарки сыграл Первый фортепианный концерт — студенческое сочинение — и поставил в тупик свежим Вторым виолончельным концертом даже тех, кто всегда приветствовал традиционные академические жанры.
Композитор, отказать которому в новаторстве всегда было так же невозможно, как и причислить его к крылу радикалов, сейчас в совершенно изменившемся контексте соотношения официального с альтернативным демонстрирует позицию честного академиста, заинтересованного в сохранении того, что, казалось бы, должно погибнуть на перекрестке коммерческого, масс-культурного, национального и элитарного сознаний.
Та серьезность, с какой еще в предперестроечное десятилетие он без усилий потеснил Георгия Свиридова (по официальному положению фактически главного композитора России), сегодня вернулась к нам качеством, которое заставляет оценить в Щедрине сильную творческую личность без всяких скидок на компромиссные объяснения его таланта, в свое время оцененного Гершковичем: "Щедрин — это Кабалевский ХХ века".
Конечно, фраза, давным-давно вылетевшая из уст единственного в стране табельного авангардиста — прямого потомка нововенцев, тогда имела свои резоны. Щедрин, должно быть, попортил в 60-е годы крови тем, кто буквально собственными лбами прошибал заслон железного занавеса, доставляя в страну поштучно запретный груз неведомых официальной музыке композиторских техник, стилей, направлений. Потому что одним из главных, вредных, с точки зрения радикализма, свойств Щедрина было его умение избавлять новшество от неофитского пафоса, использовать технику его как ингредиент в компоте, вкус и состав которого никогда не шли вразрез с общепринятыми нормами.
Барокко, обернувшееся своему отечественному селекционеру Андрею Волконскому — родителю ансамбля "Мадригал" — эмиграцией, а Таривердиеву — славой барочного адепта на территории попсы, стало для Щедрина одним из равных пунктов профессионального ремесленного интереса. Наравне с джазом, Бахом ("Музыкальное приношение"), частушками ("Озорные наигрыши"), конрапунктом ("Прелюдии и фуги", "Полифоническая тетрадь"), почвенничеством ("Не только любовь"), Вознесенским ("Поэтория"), православием (Стихира на тысячелетие Крещения Руси), русской литературой ("Чайка", "Анна Каренина", "Мертвые души") и Зыкиной ("Ленин в сердце народном").
Пять лет назад в одном из интервью Щедрин сказал, что считает себя поставангардистом. Конечно, это не так. Хотя при желании можно было бы оценить его бытовой поставангардизм. Так талантливо он балансировал между секретариатством в союзе композиторов и "хождениями в народ" (Свиридову это заменяло церковь, для Щедрина было перманентной фольклорной подпиткой "на обочине"), выполнял правительственные заказы ("Торжественная увертюра" к 60-летию СССР), к которым относился спокойно, достигая в итоге результата все равно лучшего, чем того требовали дежурные рамки конформистского принципа: мол, и наша композиторская палка — она о двух концах. Кстати, последнее всегда в нем ценили и спокойные обитатели союзовских вод, и "перпендикулярные" им революционеры-диссиденты со своими учениками, особо полюбившие его Вторую симфонию.
Хотя многие опусы Щедрина могли бы дать повод для ревности именно самой радикальной части творческого отряда. "Кармен-сюита" еще в 1967 году переплавила "эмоциональный градус" оперы Бизе между молотом и наковальней — струнными и ударными в пользу нестандартного современного слышания (тогда как Юрий Любимов, нацелившийся с гораздо более мягкими намерениями на "Пиковую даму" Чайковского, был крепко за это побит). "Музыкальное приношение" (1983) поспорило с границами времени, ранее недопустимого в советских концертных залах: у Щедрина это непрерывные два часа и десять минут музыки, вариативно плывущей в нестандартном пространстве органа, трех флейт, трех фаготов и трех тромбонов. Идея чистой музыки здесь так же важна, как и идея ритуального соучастия ей.
Русскость и частушечность никогда не пережимались у него в отличие от Свиридова или Гаврилина до соответствия национальному символу (в первом случае) или национальному кичу (во втором). Русское у Щедрина — это, скорее, разбавленный юмором и лицедейством вариант мечты Глинки: "соединить узами законного брака русскую музыку с западноевропейской полифонией". Опера "Не только любовь" (1961), пройдя на самой главной оперной сцене (и вскоре снятая оттуда), ни разу не удостоилась признания по линии преемственности с городским мелодизмом Дунаевского (все искали и находили в ней только народно-песенное деревенское начало, которое само по себе было лишь капустной стилизацией "колхозной" пырьевской искренности).
Во времена актуальных оппозиций "СССР--Запад", "традиционализм--авангард", "культура--контркультура" Щедрин ловко удерживал равновесие между идущей с запада волной техницизма и хладом патриархальной отечественной ремесленности.
Сейчас, когда эти оппозиции исчезли, бывший центровой советской команды композиторов стал хранителем консервативной академической традиции. Не только русской. Европейской. Поддерживая и в ней (и в нас) надежды на выживание высокого жанра.
ЕЛЕНА Ъ-ЧЕРЕМНЫХ