"Любью" Юрия Малецкого претендует на русскую Букеровскую премию
Труднодоступный, в меру ретроградный, зато почти не радикальный журнал "Континент" после ухода бессменного редактора Владимира Максимова практически целиком перебазировался на московскую почву: бразды правления взял в свои руки уважаемый экс-новомировец Игорь Виноградов — и подарил итоговому шестерному списку русского "Букера" роман 46-летнего Юрия Малецкого "Любью", надрывную, изощренную вещь. Книгу о провинциале, который назойливо и героически пытается вписаться в столичную элитарную субкультуру.
Длина абзацев, обилие иноязычных слов, пространных рассуждений о христианстве и евразийстве и мало кому известных (в основном итальянских) фамилий заставили многих религиозно ориентированных критиков объявить "Любью" не повестью и не романом, но историософской публицистической брошюрой, замаскированной под повесть или роман.
Наивные. Персонаж-повествователь и не может не ссылаться в самых кухонных обстоятельствах на Фичино и Джимми Хендрикса, не может не комментировать про себя укор больной жены "Ты прошел сквозь 26 капельниц?" мерзко-юмористическим "Двадцать шесть их было, двадцать шесть", не умеет при случае не ссылаться на Кришнамурти, ибо только из этих зыбких материй он, не так давно приехавший в Москву из Самары, и состоит. На всякий серьезный разговор — два десятка умных имен. Не лыком шиты. "Минута невыносима, как проза Варлама Шаламова" — именно эта стилистика наотмашь выявляет безнадежный трагикомизм героя.
Однако герой "Любью" отягощен и иными виной и бедой. Первая называется — Та. Вторая — Эта. Та была чарующе неправильно сложена, ассоциировалась с моделями Ботичелли и изменяла тому, кто в повести зовет себя "я", направо и налево. Ангелическая такая получалась девушка, чувства к которой невыразимы без нарушения русской грамматики: "Таккайя болль". В результате Та, конечно, ушла, и появилась Эта — идеально физически слепленная циклоидная шизофреничка, вторая жена, с коей и говорить-то ни о чем невозможно, кроме таблеток, стационаров и врачей (притушим иронию, дело чудовищное), зато можно развертывать монологи о собственной несчастной планиде, христианстве и недостаточном понимании всемирной культуры от античных мистерий до хеппенинга.
Все филиппики героя насчет раздробленного состояния нынешней церкви, в какие храмы ходить, в какие нет ("тоска по молчанию, тишине, этому белому звуку", читай — непритязательному, антипижонскому слову), с которыми батюшками знаться, а с какими — никогда, сводятся к единственному воплю: "Отказываться от всей мировой культуры — верное дело? Только так и угодно Богу? А?" Выходит, только так и угодно. Не по Сеньке шапка.
По крайней мере, герой "Любью", что бы ни утверждал на словах, отказался от Той и пошло, бытово, грязно присматривает за Этой. С ней хоть поговорить получается, чтоб тебя поняли. Даже если разговор — грязная склока, а все тяжело читаемые экскурсы в историю русской религии, всемирной культуры, заштатного менталитета — детская попытка полюбить, отказаться, понять, что ориентировался не на то и жил не так, и начать заново. Не нужно тебе на данном этапе Ботичелли и Флоренций. Они только разъедают тебя изнутри.
Та — никогда не вернется. Эта — здесь и любит тебя. Пока не умрет. Лучше разбираться с капельницами и кастрюлями, чем с Джакометти и Бартом. Полезней для здоровья — и духовного, и, как в конце романа выясняется, физического. Рановато нам. Рановато.
БОРИС Ъ-КУЗЬМИНСКИЙ