Продолжается Парижский балетный фестиваль
Руководитель Национального балета Нанси и Лоррена Пьер Лакотт известен прежде всего как реставратор старинной хореографии. В московском Классическом балете Касаткиной и Васильева шла его "Натали, или Швейцарская молочница"; парижская Опера приезжала на гастроли с "Сильфидой" — реконструкцией балета Филиппа Тальони. Однако вовсе не классика Лакотта оказалась в центре внимания на Парижском фестивале. Гвоздем программы балета Нанси стал современный балет "Stetl" малоизвестного хореографа Ричарда Уэрлока. Из Парижа ТАТЬЯНА Ъ-КУЗНЕЦОВА.
Балет Нанси и Лоррена оказался обычной провинциальной труппой со старательной простушкой прима-балериной Марин Кастель, первым танцовщиком из России Андреем Федотовым (за двенадцать лет работы в Большом театре он станцевал лишь две премьерские партии, одну из них — в детском утреннике "Чипполино"; за шесть лет на Западе — более тридцати), с несколькими небезнадежными солистами и прелестной крошечной аргентинкой, подвизавшейся на вторых ролях.
Труппа строго вымуштрована: за внешностью бонвивана в Пьере Лакотте прячется диктатор. Классика, в особенности балет романтический,— его главная любовь и радость. Увы, именно в классике особенно заметны недостатки его артистов: руки уличных регулировщиков, деревянная запрокинутость корпуса, раскачивающееся вращение и в первую очередь неровность разнокалиберного кордебалета.
"Тема с вариациями" — один из труднейших балетов Баланчина. Даже наша гордость — Мариинский театр — в свое время пообломал об него зубы. Балет Нанси танцует Баланчина, напрягаясь и трепеща,— так, что сквозь красоту и логику прозрачного хореографического текста жирно просачивается вся его адская изощренность, его чудовищная сложность, его иезуитское коварство (a propos, наш Андрей Федотов справляется с хореографией свободнее своих западных коллег). И нежное сердце вашего корреспондента пронзает острое сочувствие к артистам, явно изнемогающим в неравной борьбе с Баланчиным.
Беспроигрышная "Симфония ре мажор" Иржи Килиана — блистательная пародия на штампы старого классического балета, на баланчинские темп и технику. Она заставляет хохотать в голос независимо от качества исполнения — столь неотразимо-остроумны хореографические "приколы". Освободившись от священного трепета, вызванного одним именем "мистера В", труппа танцует Килиана раскованно и с удовольствием. Но Лакотт-стратег поставил "Симфонию" в конце тяжелейшей программы. И чувствительное сердце вашего корреспондента пронзает острая тревога за измученных артистов, из последних сил вытягивающих этот легкий, изящный, но неумолимо стремительный и анафемски трудный балет.
Грандиозным ляпом оказался оригинальный опус Лакотта под названием "Несколько па на музыку Пуленка". Хореограф поставил серию безмятежно-шутливых юморесок на разные сюжеты: пляжное знакомство с застенчивой нимфоманкой, полицейский патруль с капитаном-травести, прогулка разнополых школьников под надзором бдительных гувернеров. Старческий шамкающий юморок, безнадежно тупые комбинации из двух-трех па, море авторского самодовольства. И снова трепетное сердце вашего корреспондента пронзает острая жалость к одетым в белые гольфики и матросские костюмчики артистам, вынужденным стрелять из рогаток, прыгать со скакалкой и взасос целоваться, изживая детские фобии своего руководителя.
Автор фестивальной сенсации сорокалетний англичанин Ричард Уэрлок закончил Школу Рамбер, в одноименной труппе перетанцевал всех современных хореографов, скитался по свету, руководил труппиками Хагена и Люцерна, получал разные немецкие премии как подающий надежды хореограф, ставил в Роттердаме, даже в Румынии. Однажды его занесло в Израиль в Танцевальную труппу кибуцев. Там, вероятно, и зародился балет "Stetl".
Поставленный на музыку Йонтефа, этот спектакль стал белой вороной в благонравном репертуаре балета Нанси. Описать его невозможно: простота замысла и композиции при вербализации оборачивается банальностью, а новому хореографическому языку, свободному от опеки традиционных современных техник, можно приклеить лишь столь затрепанные ярлыки, как "естественность" и "человечность".
На пляж в ночи сходятся люди, безымянные, одинокие, вынужденные днем скрывать свою уязвимость. Плеск волн, темнота, выкручивающая душу тоска еврейских мелодий провоцирует неожиданные исповеди, непредсказуемые соития, внезапные разрывы. Смута и томление душ, переведенные в материю движений: молящие, шепчущие, хрипящие тела. Удаль на рубеже истерики, отчаяние на грани оргазма; секс оборачивается надеждой, любовь оказывается ненавистью. Ночь кончается, а вместе с ней и отвага откровенности: кто-то успел найти кого-то, кто-то так и остался один, кого-то предали, кого-то пожалели. Обычная, одним словом, история.
Артисты творят чудеса. Откуда в этих в общем-то зажатых, исполнительных "классиках" нашлось столько свободы, страсти, естественности и музыкальности; как они смогли овладеть современной техникой в таком совершенстве, освоить сложный, по-своему виртуозный хореографический язык; откуда взялись эти гибкость, чувствительность, податливость тел, эти могучие неистовые батманы, отчаянные вращения, стремительные прыжки — вопросы, в сущности, риторические.
Мораль: милый сангвиник Лакотт со своими старомодными пристрастиями и деспотическими замашками оказался мудрым руководителем. Труппа, имеющая столь разнообразный репертуар,— счастливая труппа. Зрители, имеющие возможность выбора,— счастливые зрители. За такое счастье и бьются отечественные балетные критики, строя свои замки на песке.
P. S. На апрель 1998-го были запланированы гастроли бежаровского Балета Лозанны в Большом театре. Но Морису Бежару с Большим катастрофически не везет: двадцать лет назад его не пустило Министерство культуры, десять лет спустя — лично Григорович, сейчас опять что-то не заладилось. Возможно, не хватило денег. По слухам, его должен заменить Пьер Лакотт. Надо надеяться — во всем своем многообразии.