Выставка история
В Эрмитаже открыта большая межмузейная выставка "М. В. Ломоносов и елизаветинское время". Новейшая точка зрения на то, в чем заключался основной вклад Михаила Васильевича Ломоносова, по пушкинскому выражению, "первого нашего университета", в русскую культуру, озадачила АННУ ТОЛСТОВУ.
Эрмитажный проект — в некотором роде ремейк выставки "Ломоносов и Елисаветинское время", прошедшей в Императорской Академии художеств сто лет назад, в 1912 году. Тогда отмечали двойной юбилей, 200 лет со дня рождения Ломоносова и 150 — со дня кончины Елизаветы Петровны (теперь обе круглые даты, соответственно, на век постарели). Столетней давности выставка имела все шансы стать очередной ура-патриотической манифестацией в канун празднования трехсотлетия дома Романовых и в обстановке сгущавшегося перед Первой мировой шовинизма. Если бы ее комиссаром не был барон Николай Врангель, младший брат того самого Врангеля, автор поэтичнейших статей в "Старых годах" и "Аполлоне", эстет, русский Уолтер Патер, чью безвременную смерть вскоре будет оплакивать весь Петербург, а художниками — братья Лансере с коллегами по "Миру искусства". Их совместными усилиями выставка, пропевшая гимн елизаветинскому барокко, превратилась в манифест мирискуснического эстетизма. В Эрмитаже нынче нет ни дизайнеров уровня братьев Лансере, ни кураторов уровня Врангеля, по крайней мере в русском отделе. Так что гимном елизаветинскому барокко нынешний "М. В. Ломоносов и елизаветинское время" не стал, да и манифестом его не назовешь. Разве что манифестом полной интеллектуальной растерянности, в состоянии каковой музей готов хвататься за первые попавшиеся идеологические подпорки.
Выставка занимает парадные залы Невской анфилады Зимнего дворца. Аванзал — пролог, нечто наподобие триумфальных ворот, слева — эриксеновский портрет прелестницы Елизаветы, утопающей в кружевах, бриллиантах и атласе, справа — портрет Ломоносова, утопающего в книгах и вдохновенно вперившего взгляд в небеса, за сочинением чего-то поэтического или же научного. Сразу думается, что речь пойдет про мужчину и женщину, про мужскую и женскую стороны эпохи, каковые догадки экспозиция в Большом зале поначалу только подтверждает. Вот его вещи: книги, карты, глобусы, циркули, астролябии, телескопы, квадранты, лейденские банки. Вот ее вещи — их куда как больше: серебро, фарфор, хрусталь, ароматницы, кофейники, десюдепорты, сюртудетабли, веера, табакерки, наградные и так, кубки, штрафные и так. Галантный и галантерейный век. Фоном — разрастающийся Петербург в рисунках Михаила Махаева и разрастающийся двор, фейерверки, балы, маскарады, дамы, кавалеры, они же фавориты, они же меценаты. Вернее, это не двор служит фоном для Ломоносова, а скорее Ломоносов — со своей химией, стеклоделием, фабрикой в Усть-Рудице, стеклярусом и смальтой — служит фоном для двора и его украшением. Во всех смыслах: вот декоративные панно из усть-рудицкого стекляруса, вот декоративные мозаики из усть-рудицкой смальты, к составлению которых лично приложил руку "холмогорский самородок".
Не приходится сомневаться, что если бы выставку делали полвека назад, то на первый план вышел бы официозный, забронзовевший и позолоченный Ломоносов, создатель Московского университета, создатель российской науки, реформатор русского языка и стихосложения, и прочее, и прочее, и прочее. Но сейчас то ли разучились делать выставки про ученых так, чтобы из книг и научных приборов получались захватывающие истории, то ли сама фигура ученого больше не актуальна, да и как сегодня говорить о гордости отечественной науки, когда наука эта либо успела удрать в какой-нибудь западный университет, либо проедает какой-нибудь западный грант. Ломоносов-ученый является здесь все больше в роли переводчика трудов ученых немцев, зато выдвигается вперед Ломоносов-художник, за свои мозаичные достижения избранный почетным членом придворной Академии художеств, и само учреждение оной веселою императрицею предстает смыслом и назначением елизаветинского царствования. Взгляд для нашей потребительской эпохи, видящей больше толка в стеклярусных панно, нежели в лейденских банках, характерный.
Тут выставка, однако, не заканчивается. В качестве финала в последнем, Концертном зале помещается большой раздел про Елизавету Петровну и православие. Императрица, оказывается, была набожна, то грешила, то каялась: вот безделушки резной кости, а вот костяной складень, вот шитье на нарядах и мебельной обивке, а вот шитая епитрахиль, и рокайльные завитушки переходят с пладеменажей на дарохранительницы, так сказать, от нашего императорского стола к вашему престолу. При Елизавете, напоминают нам, в Петербурге построены Смольный монастырь и Никольский морской собор, а Александро-Невский монастырь обогатился роскошной ракой для мощей святого благоверного князя. Колоссальное надгробие Александра Невского — многопудовая и многосоставная аллегорическая композиция из чистого колыванского серебра — после революции попало в Эрмитаж, спасший этот помпезный шедевр елизаветинского барокко от переплавки. Оно, собственно, всегда стоит в Концертном зале. РПЦ давно пытается оттягать раку у Эрмитажа, тот не отдает и, ставя в конце выставки такую точку, вроде бы лишний раз подчеркивает роль музеев в сохранении церковного искусства. Благо эпитафия на княжеском саркофаге и надписи на щитах, что держат ангелы, сочинены Ломоносовым. Только невольно вышло, что весь смысл научной и художественной деятельности "первого нашего университета" состоит в сочинении этих верноподданнических и богобоязненных строк. Аминь.