"В Германии "Фауста" считают скучной книгой"

Победитель 68-го Международного венецианского кинофестиваля режиссер Александр Сокуров ответил на вопросы "Огонька"

Про Александра Сокурова нельзя сказать, что он "излучает радость" — даже после грандиозной победы. Во время церемонии награждения режиссер заметил, что статуэтка льва "такая маленькая, а какой длинной дорогой пришлось идти, чтобы ее получить". Почти 30 лет жизни Сокуров посвятил исследованию "разрушительного воздействия власти", о котором поведал в картинах "Молох", "Телец", "Солнце" и завершающей работе "Фауст", отмеченной высшей международной наградой.

— В своих выступлениях вы часто подчеркивали, что не экранизировали "Фауста" Гете, а лишь использовали литературное произведение как источник вдохновения. Когда впервые пришел к вам этот замысел?

— В 1980 году я начал задумываться над конструкцией своей тетралогии, посвященной власти и тому, как она способна повлиять на цивилизацию. Так возникли фильмы "Молох" (про Гитлера), "Телец" (про Ленина) и "Солнце" (про Хирохито). Для съемок каждого из них мне понадобился десяток лет. Однако и Гете нужно было много времени, чтобы создать своего героя. Когда возникают такие произведения, как "Фауст", они намного опережают свое время. На мой взгляд, "Фауст" хоть и написан в начале XIX века, но затрагивает проблемы, которые до сих пор непонятны нашей цивилизации с ее передовыми технологиями. Гете уже тогда все предусмотрел и продумал, а мы лишь два века спустя начинаем понимать, что он хотел сказать. Да и то не все из нас, а лишь некоторые. Великие писатели и драматурги — Толстой, Манн, Чехов — давно предвидели современные проблемы.

— Вы сняли фильм на немецком языке, с немецкими и австрийскими актерами ...

— Гете нужно снимать только на немецком языке.

— Однако вы не говорите на немецком. Как вы понимали, что происходит на съемочной площадке?

— Не один я не говорил по-немецки. На съемочной площадке находились люди из 38 стран. Исполнитель одной из главных ролей, Антон Адасинский, также не владел в совершенстве языком. Однако у него прекрасная пластика, поэтому для роли ростовщика он был незаменим. А вот Йоханесу Цайлеру, который сыграл Доктора Фауста, пришлось туго: он вынужден был произносить свои реплики в одиночку, поскольку партнеры не знали языка. Как я понимал речь? У меня неплохое чувство языка, кроме того, если актер хороший, то достаточно взглянуть на его игру, чтобы понять, что он хочет передать. Я считаю, что роль языка часто преувеличивают. Объясниться друг с другом можно и без языка.

— Поэтому-то ваша работа часто напоминает немой фильм. Вы даже сняли ее в формате 1:33, как в ту эпоху.

— Ну, если вам все было понятно без диалогов, то считаю свою режиссерскую функцию выполненной (улыбается). Вообще, я осмысленно снимаю звуковое, а не немое кино. И мне не нужны латентные формы, чтобы выразить свои идеи на экране. Если захочу снять немое кино, то и сниму его. Если актеры в кадре молчат, значит, им нечего сказать. Паузы могут быть выразительнее диалогов. Они есть и у Гете, правда, Гете приходится описывать паузы. Я преклоняюсь перед силой его мастерства, перед тем, как он умел передать многозначительное молчание персонажей. Персонажи молчали, а он говорил. Для меня же очень важен звук, иногда он даже важнее изображения. Только слабые режиссеры боятся диалогов.

— Вы часто снимаете фильмы на исторические темы. Видите прямую связь с современностью?

— Возвращение к истории необходимо настолько, насколько в этом есть потребность у автора, создающего произведение. Художественный проект возникает потому, что этого желает режиссер. А не потому, что этой темы потребовали современники или время.

— У вас часто звучит мысль о том, что "несчастные люди опасны". Вы считаете, что причина преступлений Гитлера или Ленина в том, что они были несчастны?

— Вот вы и ответили на этот вопрос. Мне уже надоело все разжевывать. Вот вы доверите несчастному человеку даже просто погулять с вашим ребенком в парке?

— Вопрос о детях слишком личный для меня.

— Нет, вы ответьте на мой вопрос. Доверите?

— Своего ребенка я не доверю, но могу доверить работу. Хотя бы один раз. Ведь нужно же и несчастным людям дать шанс в жизни. Кстати, вас не удивляет тот факт, что со времен Густава Грюндгенса, то есть вот уже 50 лет, никто из немцев не интересовался "Фаустом"?

— Этот вопрос я сам неоднократно задавал себе и другим. Почему немецкие режиссеры почти не брались за "Фауста"? Интересно и то, что если бы решились вдруг собирать деньги на фильм в Германии, нам бы их там никто не дал. В Германии никто не интересуется ни классикой, ни собственной культурой. У меня были там выступления перед главными редакторами крупных немецких изданий: более скучных лиц я в жизни не видел и лучше бы их никогда не видеть. Почему? Мне самому странно. Я даже почти уверен, что Германия не купит картину и ее там не покажут.

Тоталитаризм и его национальные особенности — эти темы не являются собственностью одного народа и одной нации, они продукты цивилизации. К сожалению, меньше становится не только заинтересованных режиссеров, но и интересующихся зрителей. Когда я встречался с немецкими выпускниками киношкол, то спрашивал их, что они видят в фильмах Фассбиндера (Райнер Вернер Фассбиндер, режиссер актер, сценарист, один из лидеров "нового немецкого кино" — "О") на меня удивленно смотрели и спрашивали в ответ: "А что нам в них видеть?" Когда я задал им вопрос, почему в Германии не снимают интересных фильмов, то мне отвечали, что на это нет денег. Что за ответ? А мне, думаете, приятно было половину своей жизни бороться за то, чтобы получить возможность снять "Фауста"? Я просто не успокоился, не удовлетворился отказом.

— Может быть, на Западе не хватает таких учителей, какие были у вас? Андрея Тарковского, например?

— Им этим не оправдаться. Каждый ученик берет от своего учителя лишь малую часть. Потом он вынужден идти своим путем и самому себе пробивать дорогу. Знаете, что до сих пор мне приходилось слышать в Германии, когда я заговаривал о "Фаусте"? "Какая скучная книга!" Таких ответов я даже комментировать не желаю.

— Вашему Мефистофелю, по-моему, не хватает чего-то мистического, что так чувствовалось у Гете. У вас он кажется простым ростовщиком, странноватым, с обезображенным телом, но обладающим вполне человеческой натурой.

— Это где же вы увидели у меня Мефистофеля? Я же уже сказал, что не экранизировал "Фауста". Да и у Гете этот персонаж не является односложным и объяснимым. Он может скрываться и в звере, и в дуновении ветра. Чего мне совсем не хотелось, так это идеализировать литературные персонажи. Наоборот, я хотел их упростить. Люди хотят видеть понятные им вещи, я и показываю их. И не ищите у меня в картине скрытого смысла и мистики. Мой мефистофелевский персонаж — простой ростовщик, то есть человек, которому доверился бы каждый, попади он в трудную ситуацию. Все ищут мистики в Мефистофеле, а вы подумайте над тем, что кроется в душе ростовщика, и вам наверняка откроются не менее интересные истины. А Фауст и вовсе — наш современник.

— Все герои вашей тетралогии — реальные люди. А Фауст все-таки литературный персонаж...

— Кто вам сказал, что Фауст — вымышленный характер? Ведь и у Гете был прообраз, его так и звали — доктор Фауст. Что касается моего персонажа — я его придумал. Взял и придумал. Профессиональному режиссеру несложно фантазировать; сложнее сделать героя органичным. Фауст уже давно существует, о нем много написано, так что у меня было много источников вдохновения. Но самым первым, важным был Гете. Кроме того, я представил себе, как мог бы выглядеть обыкновенный немецкий мужчина со схожими характером и внешностью. К этому прибавился тот факт, что все герои моей тетралогии чем-то похожи друг на друга: они все одного возраста, поколения и у них похожий образ мыслей.

— То есть вы показываете их людьми, после того как они уже стали мифами?

— Я смотрю на них как на людей. Такое поведение пристало людям. Люди должны смотреть друг на друга по-человечески, сознавая свои слабости и недостатки. Да, все эти люди стояли у власти, а власть во все времена была идеализированной и подавляла человека. Всегда делала это и будет. Когда общество неразвито, у власти больше возможности держать его под контролем. Но чем образованнее человек, тем меньше он подвержен внешним воздействиям. Я хочу сказать, что власть оказывает ровно такое давление на людей, какое люди сами позволяют ей на себя оказывать.

— Но влияния Гитлера или Ленина было трудно избежать даже очень образованным людям. Они подвергались если не интеллектуальному, так физическому воздействию со стороны власти.

— Это воздействие не всегда так сильно, как нам кажется. Гитлер и Ленин еще свежи в нашей памяти, поэтому все помнят об их деяниях. А что с Наполеоном? Было время, когда все ненавидели Наполеона, его считали отчаянным злодеем и проклинали. Сейчас во Франции он национальный герой, да и в России о нем уже все спокойно говорят, и никого больше не смущает, что он истребил сотни тысяч людей. Почему же мы успокоились и забыли? Почему-то успокоились, почему-то забыли. То же самое будет с Гитлером и Сталиным. Успокоятся и забудут. Если мы не будем помнить.

Беседовала Татьяна Розенштайн