Новейшие эмигранты едут не за колбасой, а за катарсисом
О том, что невозможно жить в этой стране, никто уже и не спорит. Но и ехать, в общем-то, незачем. А все-таки едут. Когда тяжеловесные социально-политические резоны оказались исчерпаны, на первый план для навсегда уезжающих из России вышли соображения почти мистического характера.
Одна из базовых загадок славянской души с некоторой долей приблизительности выражается следующей сентенцией: "Не было такого мгновения в моей жизни, в которое я не был бы убежден совершенно в том, что в дальнейшем я буду жить не здесь и не так". Эту постоянную готовность "послать все" и "начать сначала" вполне можно считать варварской — некое генетическое наследие кочевников, так сказать. Но в известном пассаже Сомерсета Моэма, которого трудно заподозрить как в славянстве, так и в варварстве, выражена какая-то смутно, но несомненно похожая эмоция. Он говорит, что для воспитания характера необходимо каждый день делать какие-то две неприятные вещи, минимум дважды в сутки пересиливать себя. Что ж, замечает далее Моэм, в таком случае я выполняю эту задачу ежедневно: я встаю каждое утро и каждый вечер ложусь спать. По сути, речь идет об одном и том же странном томлении, перманентном недовольстве существующим положением. Римляне называли его taedium vitae.
В той волне эмиграции из России, что катит сейчас, самое любопытное — это как раз мотивация. Внешних причин политического порядка нет, или почти нет. К тому же понятно, что выигрыш в качестве жизни, который дает более разумное общественное устройство благословенных краев, начисто съедается неизбежными трудностями адаптации иммигранта. Социально-экологические резоны, конечно, важны, но это все же скорее подпорки, услужливо подставляемые разумом иррациональной охоте к перемене мест. Жить, по крайней мере по первости, ведь придется отнюдь не в аристократических кварталах. Наконец, и колбасные мотивы не звучат более с той победительной силой, что во времена перестройки. Дело даже не в том, что джинсы и жвачка стали общедоступными, а в том, что заработать на означенные блага цивилизации на родине пожалуй что и легче. Словом, непредвзятый анализ обнаружит аргументов contra ровно столько же, сколько и pro.
Речь, конечно, о тех, кто уезжает из России не гонимый или, напротив, ободряемый обстоятельствами: семейными, этническими, профессиональными, гражданскими. Нет, имеется в виду именно "чистая" эмиграция — переселение в новые места как результат добровольного выбора. Труднообъяснимый, но повелительный порыв отличает новейшую, четвертую волну российской эмиграции от всех предыдущих. Эта волна длится от силы лет пять — и потому не успела еще размыться, ассимилироваться даже малой своей частью. Она еще обозрима вся целиком.
Экзистенциальная жажда поступка — собрать все силы и переломить ход жизни, обмануть фатум — тоже, конечно, не новость. Другое дело, что пилигрим былых времен, отправляясь в странствие, оказывался в мире физически враждебном и проверялась в чужих краях его телесная смелость. Наши соотечественники, решившие начать заново, должны прежде всего обладать некоторой специфической душевной закваской: в конце концов, посольства разных принимающих иммигрантов стран вроде Канады или Австралии суть некие гипертрофированные подобия советских ЖЭКов. Едва ли есть что-либо более противоположное пафосу свободного движения, нежели вязкий воздух сих присутственных мест. По сути, все бесконечно тоскливые бюрократические процедуры направлены на то, чтобы порыв к иной жизни погасить и, напротив, показать просителю ("аплающему", от apply, как выражаются русские американцы), что все останется по-прежнему.
Конечно, в случае эмиграции, как и в любом другом, монотонный ход жизни одерживает победы над своевольными искателями счастья. Пар, как ему и положено, уходит в гудок: всякий, кто посещал эмигрантов в новых местах их обитания, замечал, как удивительно похожи их новые жилища на прежние. Не в деталях, но в целом, аурой, что ли: двухсотметровая квартира в каком-нибудь Хьюстоне вдруг оказывается до боли похожей на сорокапятиметровую на Бескудниковском бульваре: серенькая птичка за окном, шум машины во дворе. Словно никто никуда и не ездил. Бюрократическое, посольско-вокзальное приключение прошло и забылось без следа, да и какое ж это приключение?
Существует психологическое наблюдение (впрочем, подкрепленное кое-какой статистикой), сделанное такими в общем далекими от науки о душе людьми, как дилеры фирмы "Харлей Дэвидсон". Оказывается, знаменитые мотоциклы, вселенский механический символ мужского начала, покупают главным образом холостяки и разведенные средних лет с высшим образованием. Это понятно: игрушка дорогая, и в юном возрасте ее просто невозможно себе позволить. Понятен и тип покупателя: люди, которым не хватает адреналина в крови, не хватает чувства, что они — хозяева жизни. Удивительно другое: по наблюдениям тех самых дилеров, новоиспеченные владельцы "Харлеев" приезжают на первое техобслуживание совершенно другими людьми. У них меняется походка и манера говорить — за пару недель малохольные яппи превращаются в грубоватых и победоносных мачо. Им удается та самая эмиграция из самих себя, перемена если не участи, то образа, которой так чают наши отъезжающие или мечтающие об отъезде сограждане.
И эмиграция, и покупка "Харлея" — это материализация разных версий одного и того же архетипа. О том, что доступный нам вариант куда более громоздок, можно пожалеть. Но тут уж кому что выпало. И эмиграция — эксперимент над самим собой в духе героев Достоевского — надо полагать, останется неотъемлемой частью национальной атрибутики, как перья индейского вождя или раскрашенный в звезды и полосы бензобак мотоциклета.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ