Деревня глазами горожанина
Есть дачи. Поразительная огородная активность на шести сотках. Чеховский мир, обогащенный электричкой. Загорелые дети, худые и прекрасные молодые женщины в вечерних платьях (днем — в сарафанах). Чай на веранде, гамак, сад — но не огород. Озабоченный отец поздно вечером приезжает из города с гостинцами для детей и новостями для прекрасной дамы. Дача как усиление города, писк цивилизации. Видеорай с натуральным камином и сауной. Исходное противопоставление города и деревни как-то бледнеет и мягчеет. Я так бы и думал, что ничего больше, в общем-то, нет, если бы не попал десять лет назад в далекую от Москвы деревню и не жил там все эти десять лет (в смысле летних сезонов) подряд.
Первое впечатление: мы здесь все-таки иностранцы. Досадно. При всей нашей благожелательности мы не сразу узнаем миролюбивые грубые лица наших соседей.
— Почему этот мужчина со мной поздоровался? — вполголоса спрашивает моя жена.
— Как, это же Константин Иванович! (Константин Иванович — наш ближайший сосед.)
— Да? Никогда бы не подумала.
Впрочем, и нас с шурином — бородатых, темноволосых — различают два-три знатока во всей деревне. Прохожу мимо, здороваюсь, они — закивали, заерзали на своей лавочке, спрашивают любезно, куда я и откуда. Но, отойдя от них шагов на пятнадцать, слышу за спиной:
— Это хто был — Леня иль Коля?
— А шут ыво знает.
Быстро обнаруживаешь ограниченность тем для бесед. Главным образом о погоде, остальные — факультативно. Как ни странно, понятия о хорошей и плохой погоде у нас совпадают. Но едва речь заходит, например, о воспитании детей, дух теплоты и единства пропадает. Хотя в деревне признают: лучше учиться хорошо, чем плохо. И верно ведь.
Просторно. Линии у заборов и крыш мягкие, и небо всегда над тобой, а не как в городе — между домами. В деревне видно дальше. До какой-нибудь водонапорной башни идти полтора часа, а смотришь на нее с пригорка — и она перед тобой как на ладони. Чуть колышется в свежем воздухе.
В Москве жизнь имеет степени глубины, планы, ретроспективы. Полузабытые, полувспоминаемые времена и лица. В деревне — непрерывная жизнь одним громадным куском. Старик помнит про соседку, что любила она шестьдесят лет назад все-таки его, хотя и вышла за Ваську. Жизнь каждого на виду у всех. Причем зрители меняются неторопливо. Люди уходят отсюда, состарившись от долгой и неторопливой жизни. И для той же жизни они здесь рождаются. "Играть", пытаться хоть раз выглядеть не собой — это никому и в голову не приходит. Если ты, скажем, нетверд на слово, то об этом известно всей деревне. И уже никто не принимает твоих обещаний всерьез.
При этом линейном расположении жизни заглянуть вперед слишком легко. Никто и не заглядывает. Вот она, жизнь-то, лежит себе, как поле, и видно ее всю, до самого темного леса, которым поле заканчивается. Стихийный философический порыв заканчивается тем, что человек выбивается из ритма общей жизни, начинает пить, а то еще и читать. И тогда в лучшем случае уезжает в город, а в худшем — погибает от непонятной тоски. Отсюда странное свойство местных начинаний: они как бы вовсе не учитывают будущего и прошлого, у них нет истории. Излишек овощей, предназначенный для продажи зимой, загнивает в сентябре под открытым дождливым небом. ("Кто же, мать его, знал?") Лезут в грузовик и отправляются в экспедицию на двадцать километров, а бензином запасаются на десять. Со стороны это все кажется просто бесхозяйственностью и безответственностью. Это так, но это всегда связано с беспомощностью перед неизбежным будущим. Деревенский житель всегда знает только то, что нужно делать вот в эту минуту, и всегда это делает — с охотой или через силу.
С точки зрения бесстрастного экономического анализа, житель деревни поставлен перед выбором: либо выращивать всего понемногу и потреблять это самому, либо выращивать самую выгодную (читай — необременительную) для этой местности культуру и выходить с ней на рынок. В большинстве случаев крестьянин выращивает что-то одно (как правило, картошку), а потом ест. Изрезанный разными культурами огород — верный признак горожанина-дачника, по сути, энтузиазм неофита.
С некоторого возраста местные жители совершенно отказываются от тех благ, которые гонят в деревню горожанина. Они не купаются в пруду, не загорают на полянах, не ходят в лес за грибами и ягодами. С другой стороны — часто ли москвича встретишь в музеях и в концертных залах?
Когда я ходил в лес за белыми, я иной раз не срывал маленький грибок на видном месте, а оставлял его подрасти. На следующий день я находил его нетронутым.
Всякое дело в деревне требует либо слишком мало, либо слишком много работы. Например, сад и некоторые огородные культуры произрастают практически без участия человека. Просушка же сена требует же человека целиком (кроме шуток). Знаменитое расслоение деревни основано на приятии трудоемкой работы или отказе от нее. Естественно, почти праздный человек и труженик не понимают и недолюбливают один другого. Это противоречие буквально растет из деревенской земли.
Эта, почти машинальная, жизнь имеет, однако, мощную духовную основу. Лично я понял, что это не выдумка идеалистов-деревенщиков. Понял, когда мой тесть умер в деревне. Получужие люди приходили в наш дом и делали ровно то, что надо, и в те именно моменты, когда их помощь была нужнее всего. В них тогда открывалась и сердечность, и деликатность. Умирать надо в деревне.
То было страшное лето, душное, с ощутимым напряжением в воздухе. Не проходило дня, чтобы по селу не пронесли гроб. Однажды днем я полоскал белье в пруду, и едва знакомый мне местный человек подошел и присел рядом с папироской.
— Слышь, — начал он, словно вспомнив о чем-то, — сказали мне, Шура померла. Я с того конца деревни приперся — а она жива.
— Да, — сказал я. — Она дома, заходите к ней.
— Да на кой она мне ляд, живая-то?!
Он одним махом докурил, бросил папиросу в пруд и ушел — Бог знает куда.
ЛЕОНИД Ъ-КОСТЮКОВ