Русское сострадание воистину безгранично: беда, постигшая вроде бы не самого популярного среди либеральной интеллигенции скульптора Клыкова, сразу превратила его из кичевого кудесника в величайшего мастера всех времен и народов. Константин Боровой заметил, что взорванный на днях памятник Николаю II был "выполнен в традиционной манере, одно слово — классика".
Согласно общепринятой в историях искусств терминологии, при квалификации ваятелей "одно слово — классика" используется только применительно к творцам греко-римской античности, да и то лишь V века до н. э. Но даже сравнение Вячеслава Клыкова с Фидием, Праксителем и Поликлетом, видимо, не всем показалось достаточным. Алексей Баталов, комментируя случившееся, выразил уверенность, что "любое разрушение памятников, будь то даже в Греции и Риме, все равно остается варварством". Поставь артист в простоте душевной вместо Греции и Рима село Тайнинское Московской области, где был воздвигнут взорванный монумент, мысль его была бы ясна и даже бесспорна. А так получилось конфузно, как на похоронах Некрасова, когда взволнованный Достоевский, отдав дань традиции и слегка покривив душой, сравнил покойного с Пушкиным, а собравшиеся, кипя негодованием, ответствовали: "Выше! Выше! Выше!"
Сам Клыков, намеревающийся восстановить свое творение, еще менее объясним, чем впавшие в экстаз деятели политики и культуры. Благодаря красноармейцам и энкавэдэшникам из таинственной "РККА и НКВД СССР", взявшей на себя ответственность за взрыв памятника Николаю II, заурядное изваяние отныне получило шанс сделаться совершенно уникальным. Террористы-концептуалисты, скромно утаившие от истории свои имена, действовали куда радикальнее, скажем, Бренера, в начале этого года отметившегося на картине Малевича в Голландии. Бренер всего лишь эксплуатировал чужой миф, взрывники в Подмосковье из ничего создали собственный. Восстановленный памятник будет мил одним голубям, в нынешнем виде его можно выставлять хоть на Биеннале. Нужна только короткая сопроводительная бумажка.
В ней надо бы честно отметить, что красноармейцы и энкавэдэшники, оценив современного ваятеля все-таки ниже Борового и Баталова, по-видимому, сравнили Клыкова с двуличным Кановой, который после создания памятника Наполеону принялся за изображение Нельсона. Возмущенный британский парламент — тогдашняя английская "РККА и НКВД СССР" — воспрепятствовал творению самого сладостного в мире скульптора. Но Клыков не такой оппортунист: Жуков и Николай II, может быть, более гармоничная пара, чем кажется на первый взгляд, и в любом случае не столь циничная, как Наполеон и Нельсон, к тому же чопорные альбионские парламентарии сокрушили всего лишь проект. Скорее, подняв руку на памятник в с. Тайнинском, "РККА и НКВД СССР" уподобила себя византийским или протестантским иконоборцам, а Клыкова, соответственно, — константинопольским мастерам либо творцам барокко. Но и эта аналогия хромает потому, что и те, и другие ненавистники художества действовали с открытым забралом, а энкавэдэшники с красноармейцами гадят из подполья, как катакомбные христиане в их борьбе с языческими идолами, что, если вдуматься, отрадно — спустя сто лет хоть некоторая часть коммунистов вернулась к своему изначальному облику.
Сопроводительные слова в искусстве — вообще великое дело. Адепт старой школы Мария Чегодаева, очевидно, не согласна с этим и борется с литературой по любому поводу, иногда вполне некстати. Рецензируя в "Московских новостях" открытую сейчас персональную выставку Наталии Нестеровой, г-жа Чегодаева вопрошает: "Кто ответит, разъяснит? Художница? Ей не нужны, как иным, литературные добавления к аморфно-бессильному 'самовыражению'. Она сказала все, что хотела сказать своей могучей живописью. Ох уж эта Нестерова — загадка без ответа! Так и хочется обратить к ней, слегка перефразировав, четверостишие Самуила Маршака: 'Наталья — сфинкс. И тем она верней/ Своим искусом губит человека,/ Что может статься, никакой от века/ Загадки нет и не было у ней'".
Печальный комизм ситуации даже не в том, что г-жа Чегодаева, видимо, сходила лишь на вернисаж, где неуместно да и попросту невозможно смотреть картины, иначе бы она заметила маслом по холсту аккуратно переписанные стихи Бродского, — чем не "литературные добавления", к слову сказать, непонятно зачем нужные. И даже не в том, что классические стихи Тютчева "Природа — сфинкс. И тем она верней" не только перефразированы, но и шахским жестом подарены журналисткой Маршаку. Хуже всего сама искусствоведческая коллизия: "ох уж эта Нестерова — загадка без ответа" со штампами, словно специально подобранными для прозы Владимира Сорокина, с "покоряющею силой уверенного смелого мазка", с "жирной густой фактурой" и, конечно же, "плотью, почти осязаемой в своей реальности", с вечным "Кто ответит, разъяснит? Кто ответит-разъяснит? Кто, б..., разъяснит? Ась?".
Живопись Нестеровой подо всем этим похоронена намертво. А хоронить есть что: очень пластично использованный звучный синий, от джинсового кича до сакрального цвета позднего средневековья, или всю свинцово-перламутровую гамму — то ли пулю, то ли раковину. Живопись порой так содержательна, что получается совсем не то, что рассказывается. Три мужика, стоя по колено в воде и запустивши туда руки, ловят рыбу типа "морской окунь" из ближайшего гастронома, но выверенные объемы и переливы от оловянного до розового сообщают всему странную, почти не испорченную иронией метафизику "Счастливого улова". Эта картина, несомненно лучшая на выставке, теряется среди более или менее уравновешенных композиций, иногда вполне блестящих, иногда риторически-пустоватых, иногда неизбывно тышлеровских, иногда совсем салонных — хуже всего воспетый Чегодаевой полиптих "Тайная вечеря", словно предназначенный для простенков новорусского особняка. Но и одного Улова было бы достаточно, чтобы отметить выставку Нестеровой.
Московская художественная жизнь, смутная и разрозненная, небогата объединяющими событиями, разве кто взорвет какой памятник. Еж колбаску снес под Пасху; лиса в хвосту чесала волоса. С одной стороны — отечественный концептуализм: мысли, неловкие, как прыщ на носу, воплощение — будто прижгли зеленкой; с другой — старый советский художественный либерализм, символом которого мы не случайно назначили Марию Чегодаеву. Недавно она прислала в журнал "Столица" факс, вопрошающий, по обыкновению: "Кто он, таинственный мистер Х, инициатор и режиссер антицеретелевской кампании?" Г-жа Чегодаева из тех, кто хочет развести конгениальную пару Церетели--Клыков на добро и зло, противопоставив "шовинистическому" творцу памятника Жукову его "среднестатистического", а значит, заведомо более мирного коллегу. Гадостность этой антитезы в том, что нажимается безотказная педаль: устрашающий либеральную общественность патриотизм должен дать мгновенную индульгенцию на зоопарк в Александровском саду. Но этого не происходит. Магия та же, да не действует. То, что большинству публики "нравятся обои" — знак отрадный. По отрицательным ценностям легче договориться, и счастливый улов начинается иногда именно с этого.
АЛЕКСАНДР Ъ-ТИМОФЕЕВСКИЙ