— У нас дома оказалось довольно много картин Любови Поповой, а мне хотелось Павла Кузнецова, и я договорился с коллекционером Чудновским, что он мне поменяет одну Попову на раннего Кузнецова. Я очень был доволен, а Костаки, как только узнал, наскочил на меня: "Ты с ума сошел, ты вообще идиот, как ты посмел". Чудновский к тому моменту эту вещь куда-то уже спустил, но Костаки за ней гонялся потом долго-долго и выкупил. Он всегда мне говорил: "Чего ты пишешь про Серова и про Врубеля? Пиши про Любочку!" Его любовь к Любочке Поповой не знала границ, он все это ощущал так душевно. А я отвечал: "Дионисыч, я не могу писать в стол..." Но потом все-таки я написал про Любочку, выполнил его завещание.
Это было какое-то чудо, а не человек. Откуда он все это мог получить? Родители его были люди чуждые искусству... И вдруг какое-то озарение. Он начал заниматься авангардом в конце сороковых годов. Что тогда висело на стенах музеев, мы знаем. Он и до того был предприимчивый человек, гонял по Москве туда-сюда как сумасшедший. И вдруг заинтересовался авангардом. Кто ему что мог подсказать? Ну Харджиев немного — он с ним дружил. На моих глазах он общался с Фальком, но ведь тот к совсем уж авангардному искусству относился подозрительно и не мог внушить ему ощущение абсолютной ценности этих явлений. И вдруг он не просто все это оценил, но и выстроил в своей коллекции целую структуру авангарда — все завертел вокруг Малевича, появились еще Клюн, Попова, Удальцова, Экстер... Он сумел даже Кандинского и Шагала подобрать, хотя они были уже растасканы — весь мир ими интересовался. И система его коллекции, оказалось, полностью совпадает с той, которую создала наука об авангарде. Я считаю, что это какое-то чудесное озарение.
Профессор Джон Болт (США):
— Конечно, он — легенда. Все описывают его как человека очень живого, который любил анекдоты, любил петь под гитару. Но я его помню, пожалуй, более скрытным и замкнутым. Там были разные фасады, ширмы, кулисы... Он не был простым человеком, нет. Но именно в этом заключался, наверное, его шарм. Глаз удивительный, хотя никакого образования у него не было. Когда смотришь на его коллекцию — он каждый раз попадал. Важно то, что он собирал не только громкие имена, не только, как он говорил, генералов и полковников, но и "простых пехотинцев, хоть и с георгиевскими крестами". Например, у него есть ранние абстрактные вещи Ряжского, которого мы знаем как соцреалиста. Такие вот сюрпризики. И кроме того, у него чистая коллекция. Пожалуй, нет фальшаков. Крупные коллекции есть и на Западе, но там много вещей, откровенно говоря, под вопросом. Ведь он собирал в 50-е годы, когда другие не собирали, цены были низкие, не было еще стимула фальсифицировать. Ну и глаз у него был отменный.
Алика Костаки, дочь собирателя:
— Когда мы уезжали, было чувство никому не нужности этой коллекции. Отец плакал, когда картину Редько "Восстание" у него забирали, потому что знал: ее похоронят в запаснике.
Многие говорят, что то, что мы оставили часть картин в России, было сделкой, но это неправда — отец хотел отдать коллекцию давно, еще при Фурцевой, просил особняк для музея и чтобы я была директором. Но было еще слишком рано. А уехали мы потому, что жить стало уже небезопасно. Ощущение было неприятное и нестабильное. И все равно я считаю, что в итоге все с коллекцией произошло просто идеально. Двух мнений у отца не было: авангард принадлежит России. И он настолько много предвидел, что, может быть, и чувствовал — когда-то это окажется нужно. Это было бы против его логики, если бы это искусство не вышло на величайший уровень известности. В глубине души он верил. И больше всего, пожалуй, любил Попову. Даже мама его ревновала, когда он говорил "Любочка, Любочка...". А Любочка уже тридцать лет как умерла.
Если бы можно было в России объединить обе части коллекции — кто же этого не хочет? Не думаю, что есть такие бестолковые люди. Но ни один музей мира не может купить коллекцию сам. Если бы нашлись спонсоры в России... И второй очень хороший для нас вариант — если наша часть коллекции станет основой нового Музея современного искусства в Афинах.
Александр Юликов, художник:
— Коллекционер — это золотоискатель. И вот Костаки напал на жилу, которую никто не знает, и стоит все это четвертинку, даже не поллитру. В нем была эта коммерческая жилка, но было и ощущение своей миссии. Я помню его уже в 70-е годы. На кухне у него стояли в пластик завернутые большие картины — Николя де Сталь. Наверное, привез из Франции. Но о контексте западного искусства он, я думаю, узнал только в 70-е годы, когда ему интересно было уже сравнить, какое место занимает русский авангард в мире. Ведь в это время стало уже очевидно, что это искусство заставит западных искусствоведов переписать историю. Если взять справочники современного искусства 50-60-х годов, там нет даже Малевича. Они уже написали эту историю без русских. Но в 70-х годах, после книги Камиллы Грэй "Великий эксперимент", все изменилось. И Костаки сыграл в этом огромную роль. А сейчас прошло ХХ столетие. И оказалось, что единственная коллекция русского искусства этого века, которая у нас есть, — это Костаки. В великой державе не нашлось другого такого человека. И он обеспечил себе место в истории русской культуры.