Вальтер Беньямин в Москве конца 20-х годов
(Печатается с сокращениями)
14 декабря. Роскошь, осевшая в обедневшем, страдающем городе, словно зубной камень в больном рту: магазин шоколадных изделий Н. Крафта, магазин изысканной моды на Петровке, в котором большие фарфоровые вазы холодно, отвратительно торчат среди мехов. Нищенство не агрессивно, как на юге, где назойливость оборванцев все еще выдает остатки жизненной силы. Здесь оно — корпорация умирающих. Углы улиц, по крайней мере в тех кварталах, где бывают по делам иностранцы, обложены грудами тряпья, словно койки в огромном лазарете по имени "Москва", раскинувшемся под открытым небом. По-другому организовано нищенство в трамваях... В вагон просачиваются нищие или в угол встает ребенок и начинает петь. После он собирает копейки. Очень редко можно увидеть, чтобы кто-нибудь подал. Нищенство потеряло свое наиболее мощное основание — дурную социальную совесть, открывающую кошельки гораздо шире, чем сочувствие. — Еще о церквах: по большей части они стоят неухоженными, такими же пустыми и холодными, как собор Василия Блаженного. Но жар, отсвет которого алтари еще кое-где бросают на снег, вполне сохранился в деревянных городках рыночных ларьков. В заваленных снегом узких проходах тихо, слышно только, как переговариваются на идиш торговцы одеждой, чей прилавок рядом с развалом торговки бумажными изделиями, которая восседает за серебряным занавесом, закрыв лицо мишурой и ватными Дедами Морозами, словно восточная женщина чадрой.
18 декабря. На обратном пути мы попали на киносъемку. Ася рассказала мне, как люди при этом теряют голову, часами глазеют, забыв все, а потом сконфуженно приходят на работу и не могут объяснить, где были. Это кажется вполне вероятным, когда видишь, сколько раз тут приходится назначать совещание, чтобы оно наконец состоялось. Ничто не происходит как намечено и как того ждешь — это банальное свидетельство того, что жизнь сложна, настолько неотвратимо и мощно подтверждается тут каждый раз, что очень скоро понимаешь русский фатализм. — Люди ходят по улице зигзагами. Это естественное следствие тесноты на узких тротуарах; они так узки, что разве что в Неаполе можно иногда встретить подобное. Эти тротуары сообщают Москве нечто провинциальное, или, вернее, придают ей характер новоиспеченной метрополии, на которую ее роль свалилась совершенно внезапно.
20 декабря. Жизнь зимой становится здесь на одно измерение богаче: пространство буквально меняется в зависимости от того, горячее оно или холодное. Жизнь на улице — словно в студеном зеркальном зале, где всякая остановка и осмысление ситуации даются с невероятным трудом: нужно полдня готовиться к тому, чтобы опустить письмо в ящик, и, несмотря на суровый холод, требуется усилие воли, чтобы войти в какой-нибудь магазин. Впрочем, магазины, — за исключением огромного гастронома на Тверской, где готовые блюда выставлены в таком великолепии, которое знакомо мне разве что по поваренным книгам моей матери и которое вряд ли уступает великолепию царского времени, — не слишком располагают к их посещению. — Похоже, что из-за неизменной убогости тех, кто просит милостыню, но, может, и из-за их хитрой организации, они — единственная надежная структура московской жизни, которая всегда на том же месте. Потому что все прочее тут под знаком ремонта. В холодных комнатах еженедельно переставляется мебель — это единственная роскошь, которую можно себе позволить, и в то же время радикальное средство избавления от "уюта" и той меланхолии, которой приходится этот уют оплачивать. Учреждения, музеи и институты постоянно меняют свое местопребывание, и даже уличные торговцы, которые в других краях держатся за определенное место, тут каждый день оказываются на новом.
28 декабря. Мне кажется, такого количества часовщиков, как в Москве, нет ни в одном городе мира. Это тем более странно, что люди здесь не слишком ценят время. Но тому есть, видимо, исторические причины. Чрезвычайно показательно то, что, как рассказал мне Райх, в каком-то клубе висит транспарант, где написано: как сказал Ленин, время — деньги. Чтобы высказать эту банальную истину, здесь требуется ссылка на высший авторитет.
4 января. Первое, что поражает за стенами Кремля, это преувеличенная забота о внешнем состоянии правительственных зданий. Похожее впечатление возникает лишь от построек образцового города Монако, привилегированного поселения в непосредственной близости от власть имущих. Даже светлая бело-кремовая окраска фасадов сходна. Но там в резкой игре света и тени господствуют контрасты, здесь же властвует размеренное сияние снежного поля. Рядом со сверкающими окнами правительственных зданий в потемневшее небо поднимаются башни и купола: побежденные памятники стоят на посту у врат победителей. — Перед кремлевскими воротами в круге слепящего света стоит караул в кричащих охристо-желтых тулупах. Над ними моргает красный фонарь, регулирующий въезд в Кремль. Все краски Москвы сходятся здесь, в центре российской власти, словно собранные призмой.
5 января. Москва — самый тихий из городов-гигантов, а в снегу она тиха вдвойне. Главный инструмент уличного оркестра, автомобильный гудок, представлен здесь слабо, машин мало. Также, в сравнении с другими столицами, очень мало газет, в сущности, лишь одно бульварное издание, единственная вечерняя газета, выходящая из печати около трех часов. — У этих улиц есть одна странность: в них прячется русская деревня. Если пройти в какую-нибудь подворотню — часто у них есть кованые ворота, но я ни разу еще не видел, чтобы они были закрыты, — то оказываешься на околице обширного поселка, раскинувшегося часто так широко и привольно, словно место в этом городе не стоит ничего...
25 января. Жилищная проблема порождает здесь странный эффект: когда идешь вечером по улицам, то видишь, в отличие от других городов, что почти каждое окно и в больших, и в маленьких домах освещено. Еще кое-что я заметил в последние дни: не только свет заставит меня тосковать по Москве, но и небо. Ни над одним из других городов-гигантов нет такого широкого неба. Это из-за того, что много низких домов. В этом городе постоянно ощущаешь открытость русской равнины. Новым и радостным впечатлением был увиденный мною мальчик, который гордо нес доску с чучелами птиц. Значит, и это можно купить на улице. Еще более странным впечатлением этих дней была встреча с "красной" похоронной процессией. Гроб, катафалк, лошадиная упряжь были красными. Еще я видел трамвайный вагон, разрисованный политпропагандой. Поразительно, как много экзотического обрушивает на тебя этот город.