Культовая картина Федерико Феллини "Восемь с половиной" опять всплыла на минувшей неделе, в очередной раз признанная собранием критиков "лучшим фильмом всех времен и народов". Эта застарелая любовь, длящаяся вот уже тридцать пять лет кряду, может быть, не бесспорна — и "Ночи Кабирии", и "Казанова" того же Феллини, на мой взгляд, прекраснее, — но зато очень понятна. В "Восьми с половиной", как нигде больше, есть образчики "чистого кино", воплощенной художественности. И лучшую сцену картины можно назвать вполне знаковой.
Проверяя кудесницу, умеющую читать мысли, герой загадывает вещь заведомо неотгадываемую — бессмысленный набор звуков: "аза — низи — маза", с которым у него связаны первые детские воспоминания. Возникшие на экране уже в виде образов, они пленительно неизъяснимы: движение света и объемов, все время перетекающих и в принципе неустойчивых то и дело складывается в нечто устойчивое par exellence — в "треугольные" монументальные композиции, как в Высоком Возрождении у Андреа дель Сарто. Феллиниевское "аза — низи — маза" это что-то самое вдохновенное и самое трудное — фиксация нефиксируемого, абсолютная художественность, та, о которой писал Лермонтов: "есть речи, значенье темно или ничтожно, но им без волненья внимать невозможно". Удивительно, что такие речи до сих пор ценят: нынче им внимать совершенно неприлично.
На завершившемся во вторник Берлинском фестивале был, пожалуй, всего лишь один фильм, горячо одобренный европейскими интеллектуалами. Успех внушительный, но предрешенный: создательница картины брунгильдоподобная англичанка Андреа Вайс, двухметровая красавица-брюнетка, выступавшая на многочисленных площадках Берлинале в неизменных кожаных штанах, приехала сюда, взяв на родине очередную высоту политической корректности.
Ее "Легкий румянец" ("A Bit of Scarlet"), монтажная картина, склеенная из фрагментов английских фильмов последних десятилетий, трактовала многочисленные британские предрассудки насчет гомосексуальной любви. Не приветствуя их, разумеется, Андреа Вайс, женщина, как выяснилось по ходу фильма, совсем не глупая, не предалась ни бессмысленному ехидству, ни гневно-разоблачительной проповеди. Напротив, отмечая тот или иной предрассудок, она всякий раз меланхолически констатировала весьма почтенный и чисто английский стереотип, который в нем сказывается. Набор экранных штампов на гомосексуальные темы оказался у нее каталогом британской культуры, по-своему почти исчерпывающим. То, что Ивлин Во назвал когда-то "сливочным английским обаянием", можно, конечно, заклеймить как ханжество, но это и есть englishness of english art — ничего не попишешь.
На пресс-конференции г-жа Вайс рассказывала, что, будучи женщиной оптимистической, искала happy end без всякой, впрочем, надежды на удачу, пока случайно не наткнулась в телевизоре на сериал о британской армии, в котором и обрела свой финал. Там одна шестидесятилетняя дама объяснила своей ровеснице, что будет любить ее "просто и прямо" — не как мужчина женщину, а как женщина женщину, после чего, соприкасаясь морщинистыми шеями, они слились в жгучем поцелуе.
Эта сцена — истинный happy end вайсовского исследования: две немолодые, некрасивые тетки, не стесняющиеся своей физиологии, показаны в сериале с очевидным одобрением. Страсть без обиняков и без костюмов, без таинственностей и недоговоренностей. Без "аза — низи — маза". Без a bit of scarlet. Всякий румянец отринут, эвфемизм похоронен, ханжество кончилось, а с ним и художество. Торжество политической корректности, наконец, случилось в фильме Андреа Вайс, но уже за пределами культурного каталога.
Конец "аза — низи — маза" как заведомой двусмысленности, похоже, главный итог Берлинского фестиваля. Дело не в том, что фильмы, показанные в его программах, были менее художественны, чем "Восемь с половиной". Дело в том, что никто не стремится к былой художественности и даже, наоборот, ее всячески избегает. Феллини с его неизъяснимостями оказывается пушкинским стариком "по-старому шутившим отменно тонко и умно, что нынче несколько смешно".
В этом смысле непонятна главная коллизия Берлинале — противостояние "высокодуховного" европейского кинематографа и заокеанской массовой культуры. Желание говорить "просто и прямо" не оставляет достаточного маневра даже для вполне умеренной духовности. В результате европейское кино выглядит еще более плоским, чем американское. И то сказать, фильм "Легкий румянец" — не самое монументальное произведение человеческого духа, как видно хотя бы из описания, но он и впрямь был лучшим среди европейских картин Берлинале.
При этом все разговоры о противостоянии Голливуду и ценности "простой прямой речи" происходят на фоне фантасмагорического успеха новой заокеанской звезды — двадцатилетнего Леонардо ди Каприо. Ромео из американской картины, он вернулся в Европу абсолютным триумфатором. С берлинских брандмауэров, некогда устрашающе слепых, теперь на вас глядит бесконечно повторенная мордочка этого ершистого пупса, похожего на всех солистов "На-На" разом. И со страниц газет несутся объяснения ему в любви. "Леонардо ди Каприо — это имя словно слетело с уст Шекспира", — подытожила рецензентка "Шпигеля".
Впору впасть в шпенглерианскую ипохондрию и возвестить закат Европы. Прославленная немецкая Sehnsucht — тоска, томление, тяга, ностальгия, все искони свойственное сумрачному германскому гению — проделало знатный кульбит. Можно сострить, заметив, что знаменитая Sehnsucht по Италии прошла немалый путь: от Леонардо до Леонардо ди Каприо. Но шутка эта скорее говорит о живучести Европы, потому что Sehnsucht осталась той же, и немцев, как в начале шестнадцатого, так и в конце двадцатого века по-прежнему пленяют сладостные итальянцы. Подобно этому "простые и прямые объятия" двух теток из британского армейского сериала, вставленные в фильм "Легкий румянец", хоть и лишены двусмысленной художественности, все ж источают то самое сливочное английское обаяние, ту englishness of english art, от которой никуда не деться.
Качество может ухудшаться до бесконечности, но функция остается неизменной, и это едва ли не важнее. Так героиня великого романа "Леоапард", хищная молодая буржуазка, вульгарная, как полагается, и даже более того, выйдя замуж за аристократа, в конце концов делается символом семьи, которой когда-то была противоположна. Пережив всех князей Салина, она волей-неволей начинает играть их роль, и в глазах потомков, которые уже ничего не ведают, воплощает их стать и благородство. И что самое замечательное, она и впрямь становится статной и благородной. Не человек красит место, а место человека — мораль, верная для всех стран и времен. Последняя московская новость: Беллу Ахмадулину будут выдвигать на Нобелевскую премию.
АЛЕКСАНДР Ъ-ТИМОФЕЕВСКИЙ