22 февраля 1901 года Лев Толстой был отлучен от церкви
Один из Оптинских старцев в начале века рассказывал следующую историю. Пришла к нему в скит паломница и сообщила, что в местной гостинице, где она остановилась, возник вдруг ночью замечательный старик. Волосы всклокочены, глаза маленькие, вострые да быстрые и горят, как угли в костре. Начал этот старик к паломнице приставать, закрутил, подмял под себя и в ухо зашептал слова бесовские:"Не ходи к святому причастию! Не ходи! А пойдешь, буду тебя каждую ночь мутузить и так закручу, что и свет не мил станет!" Посопротивлялась паломница, побрыкалась, а когда обессилела, спросила только: "Да как тебя зовут-то, Ирод окаянный?" Усмехнулся тут старичок и голосом вкрадчивым да глумливым сообщил: "Имя мое тебе ничего не скажет. Не знаешь ты его. Но укажу, чтобы отстала. Лев Толстой". "Какой-то Толстой... — докончила паломница свой рассказ. — Знаете такого, отче?" Пригорюнился тут старец, пробормотал: "Да как не знать..." Перекрестился, как от нечистого, и сотворил молитву.
Грусть старца была понятна. Такая фантасмагория с покойником, не преданным земле по православным обрядам, вполне соответствовала и чину усопшего при жизни, — богохульника, соблазнителя малых сих и ложного мудреца. Уж как его ждали в пустыни, когда граф, убежав из дома, добрался до Козельска... Старцы стояли у келий и даже, кажется, увидали знакомую фигуру, которая шла к ним на поклон... Но не дошел до келий Толстой, свернул на полпути и возвратился в гостиницу. Потом его спросят: "А были ли вы у старцев, Лев Николаевич?" "Не был, — ответит он со вздохом, — Кабы они сами меня позвали, тогда бы пошел..."
Гордость Толстого, равная гордыне, в общем-то, психологически понятна. Еще не осело в памяти знаменитое отлучение его от церкви, состоявшееся 22 февраля 1901 года. В определении синода он был назван врагом Христовой веры, который не содрогнулся подвергнуть глумлению величайшее из таинств — Святую Евхаристию. "И в наши дни, Божиим попущением, явился новый лжеучитель, граф Лев Толстой, известный миру писатель, русский по рождению, православный по крещению и воспитанию своему, граф Толстой, в прельщении гордого ума своего дерзко восстал на Господа и на Христа Его и на святое Его достояние..." Лев Николаевич позднее ответит на это печальными словами: "Я начал с того, что полюбил свою православную веру более своего спокойствия, потом полюбил христианство более своей церкви, теперь же люблю истину более всего на свете. И до сих пор истина совпадает для меня с христианством, как я его понимаю".
Последняя фраза "как я его понимаю" очень показательна. Как же Толстой понимал христианство? В Евангельской истории Лев Николаевич воспринимал все, кроме чудес и физического воскресения Спасителя. Последнее он назвал даже "выдумкой старика Павла" и в ворчливости своей определил апостола чуть ли не как жулика. Было отчего прийти в замешательство православной церкви. Ведь не принимая факта воскресения, мы не принимаем Бога в Христе и, следовательно, весь Новый Завет становится лишь книгой мудрости, а никак не свидетельством физического воплощения на Земле Бога-Сына. Но последней каплей, переполнившей чашу терпения нашей церкви, явилась сцена в последнем толстовском романе "Воскресение", где таинство причастия описывалось как нудная официальная процедура, в которую не верит никто, ни священник, ни прихожане...
Даже сегодня эти утверждения могут показаться кощунственными. Однако за них Толстым заплачена дорогая цена, и, на мой взгляд, весьма сомнительно брюзжать на классика, укоряя его в ограниченности, мол, Достоевский молодец, он, дескать, все предусмотрел, а вот Толстой не того... Важно посмотреть на философский контекст эпохи, как с этим контекстом сопрягается крамольная религия Льва Николаевича, и, может быть, тогда его мысли не покажутся столь безответственными.
Одна из доминирующих философских тем "серебряного века" русской литературы — поиски Третьего Завета, который от лица Бога смог бы благословить плоть, примирить ее с духом. Отказа от византийской аскетичности в христианстве требовали и Розанов, и Мережковский с Гиппиус, и Философов. Вместо Бога, распятого на кресте, они мечтали о Боге, полном физических сил, влюбленном в природу и материальный мир, покровителе семьи и цивилизации, Боге этого мира, а не потустороннего. Они молчаливо допускали построение Царства Божьего "здесь и сейчас", то есть на Земле, нисколько не смущаясь языческим привкусом подобных притязаний. В этих наивных интеллектуальных мечтаниях слышался искаженный звук европейского протестантизма, который свел христианский культ к минимуму, утверждая, что для общения с Богом иконы и таинства вовсе не играют решающей роли, что важна личная праведность и практическое действие, которое сделает этот мир лучше... Протестантизм с некоторыми оговорками приспосабливал христианство для нужд цивилизации, для ежедневного быта. Дворик вокруг личного дома может стать воплощением Эдема. А на честном, добродетельном капиталисте, дела которого идут в гору, само собой, лежит благодать Божия...
Толстой был далек от умиления достатком русской буржуазии, более того, он был убежденный противник частной собственности. Однако в его отрицании мистической стороны христианства, в понимании проповедей Спасителя как мудрости, которая облегчит каждодневную жизнь любого из нас, заметен протестантский дух. Мудрости не нужны чудеса с исцелениями и физическим воскресением распятого. Мудрость самодостаточна. Человек, вкусивший ее, живет в ладу с другими людьми и окружающим миром. Природный мир, по Толстому, равен Богу, природа и есть Бог. Раненый Андрей Болконский в "Войне и мире" видит над собой "высокое небо" и как материальную, и как нравственную субстанцию, с высоты которой людская суета с физическим истреблением друг друга есть нелепица и нонсенс. По Толстому, Бог есть нравственность, но не мистика.
Для многих современных людей подобные рассуждения могут показаться слишком сложными и ненужными. "Одномерный человек" сегодняшнего дня (термин Г. Маркузе) вообще лишен каких-либо духовных устремлений. Для Толстого же понимание христианства как практического руководства к ежедневному бытию было вопросом жизни и смерти. Как человек крупный, он решил свою теорию опробовать не на других, а на себе... И состоялся уход из Ясной Поляны в никуда. Христос говорил об апостолах как о перелетных птицах, которые не сеют, не жнут, не заботятся о завтрашнем дне, а Отец Небесный питает их. Такой же птицей без постоянного гнезда решил стать Лев Николаевич. Без частной собственности, без житейского попечения о настоящем и будущем, без сковывающих уз семейного родства.
Но превратился скорее не в апостола, а в русского юродивого. Смерть от воспаления легких слишком рано прервала толстовский эксперимент. Но вопрос остался. Вопрос о том, как сопрягается христианство с ежедневной жизнью, жизнью не в монастырской келье, а в миру. И этого вопроса не может зачеркнуть ни смерть, ни отлучение от церкви.
Эксперимент Толстого, возможно, выглядит наивным, так же, как и его взгляды. Но, по моему скромному мнению, это был один из немногих людей в нашей культуре, кто более или менее точно угадал роль России в современном ему мире. Понимание России как страны по преимуществу аграрной, которой враждебны крупное машинное производство и городской пролетариат, страны, основа культуры которой в целом крестьянская и христианская (у нас крестьянин и христианин слиты в одном слове), — такое понимание могло показаться отсталым и глупым части современников Льва Николаевича. Оно и показалось отсталым, например, В. И. Ульянову-Ленину. Но сегодня, задумываясь о катастрофическом развитии нашей страны в ХХ веке, начинаешь относиться к "крестьянским утопиям" великого старца несколько по-другому.
Не хочется верить, что отлученный от церкви Толстой не нашел небесного успокоения и являлся ко всякого рода экзальтированным мещанкам в виде злобного старика. Бог должен быть милосерднее и мудрее своих земных представителей.
Даниил Андреев, описывая "небесную Россию", — метафизический слой просветленных душ в "Розе мира", заметил следующее: "Нам через 50 лет начинает брезжить суть происшедшего с Толстым. Он принял свою духовную жажду за призыв к проповедничеству; свое покаяние — за право учительного обращения к миру; свое вступление на длительный и тернистый путь к пророчеству — за санкцию на пророчество. Он опередил самого себя... Тот, кто был Толстым, теперь не водительствует, кажется, никем из живущих по кругам Шаданакара ("Круги Шаданакара", по терминологии Андреева, — совокупность разноматериальных слоев Земли. — Ю. А.), как Лермонтов, Гоголь или Достоевский. На высотах метакультуры он творит иное, — то, что для тех слоев еще грандиозней, чем 'Война и мир' — для нас. Ибо земное творчество — лишь подготовка к творчеству в высших мирах".
К этому нечего добавить...
ЮРИЙ Ъ-АРАБОВ