В Издательстве Ивана Лимбаха в Санкт-Петербурге вышла книга Льва Рубинштейна "Регулярное письмо"
О поэте Льве Рубинштейне говорят, что он изобрел свой собственный жанр или даже вид искусства — "текст", который есть нечто среднее между прозой, поэзией, графикой и перформансом. Поэтому издание его стихов представляет трудности: автор, в 70-е и 80-е будучи "неофициальным" литератором и профессиональным библиотекарем, писал их первоначально на каталожных карточках (один текст — целая стопка). Некоторые издатели пытаются воспроизводить карточки, некоторые печатают каждую на отдельной странице; на сей раз художники (Д. М. Плаксин и С. Д. Плаксин) заключили каждый фрагмент текста в рамку, соединив прерывность с компактностью; промежуточные титулы имитируют систему каталожных ящиков. С точки зрения дизайна, это пока лучшая книга Рубинштейна (она неплохо проиллюстрирована анонимными фотопортретами работы Андрея Чежина).
Его карточки напоминают мне больше всего те варианты первой фразы, которые действительно всегда пишутся каждый раз с нового листа и один за другим летят в корзину, как хорошо знает всякий пишущий. Об этой фразе, на уровне которой безнадежно завис сценарий, о фразе, никак не вырастающей ни во что и все время отваливающейся от целого, как лист обоев от стены, сделан, например, и фильм "Бартон Финк", — и о том, как героя отвлекают от этой фразы досадные, путаные обстоятельства.
Этот фильм — вполне рубинштейновский: у того тоже между чисто сценарными завязками — "Гостиная в небогатом доме...", "Мама мыла раму" или классическим "Приезжает муж из командировки..." — мелькают чьи-то слова, вопросы и указания, которые никак не дают приступить к делу, а потом оказывается — пока мы с автором бились над первой фразой, время как-то само собой пронеслось. В текстах Рубинштейна всегда есть фабула, и такая стремительная, что остановиться в их чтении на полпути совершенно невозможно. Нас подгоняют точки с запятой; или повторяющееся "Пойдем дальше"; или императивное "Три-четыре!", которое то и дело вторгается в текст; или линейная логика сонника; или бодрый ритм четырехстопного ямба, который автор обнаруживает в бытовой речи ("Сама-то знает, от кого?" — "Через неделю будет год". — "Ой, надо же, а я не знал").
Но заканчивается текст Рубинштейна (как и фильм Коэна) в той точке, где все должно бы только начинаться. "Шум нарастает и нарастает, постепенно становясь невыносимым". Или: "Я встал, оделся..." Или даже: "Впрочем, все по порядку". Такой текст — подготовка к письму, после которой, кажется, "минута — и стихи свободно потекут". Тут-то они и прекращаются.
"Регулярное письмо" — термин, который выглядит вполне научно, однако он выдуман Рубинштейном и является метафорой, описывающей конфликт свободного течения "письма" и технических ограничений этой свободы, связанных с неизбежным несовершенством системы записи. На этом, собственно, базируется творчество всего круга писателей-концептуалистов 70-80-х годов, куда входят также Дмитрий Пригов и Владимир Сорокин. Все они работают с языком, а значит, с его границами, и свойственная всем троим цитатность (у Рубинштейна огромное множество настоящих и фиктивных цитат) служит вовсе не расширению возможностей текста (как считают так называемые постмодернисты, украшающие свое поэтическое и визуальное искусство за счет стилей прошлого), а их резкому сужению. Но если эстетика выступает в форме суровых или, если угодно, смиренных самоограничений, это уже этика.
Роль, которую Рубинштейн себе избрал, — это не патетический "создатель текстов" (Пригов, иногда в своих выступлениях доводящий рапсодическое творчество до карикатурного экстаза), но и не их бестрепетный "потребитель" (пожиратель традиционной литературы Сорокин, который в конце своих рассказов и романов предъявляет читателю плоды текстопереваривания). Рубинштейн, в том числе и по своей библиотечной профессии, — "хранитель текстов". Он работает в их полном каталоге, где за каждой карточкой стоит потенциальная возможность, чаще всего не имеющая шансов быть нами узнанной, ведь автор каталога — всегда кто-то другой, и общая картина видна только ему. В рубинштейновском шедевре "Вопросы литературы" злорадные вопросы всезнающего учебника ("Хорошо ли поступают дети?") постепенно сменяются растерянными вопросами того, кто фатально не в курсе ("И вообще, в чем тут дело?").
Любой текст Рубинштейна — потенциальный компьютерный гипертекст, когда за каждым обрывком речи стоит целый контекст, целая судьба: "Приснилось мне неисчислимое множество иных возможностей и вариантов. Проснувшись, я долго пытался вспомнить хоть что-нибудь..." Мир, как где-то пишет Рубинштейн, "разбегается во все стороны", и в каждой подслушанной фразе, на каждой карточке остается файл, в который мы так и не вошли. Поэтика Рубинштейна — поэтика фатально упускаемых возможностей, потому-то он из всей русской литературы схож более всего с Чеховым, самым скептическим русским писателем (о сходстве фраз Рубинштейна с чеховскими нелепостями вроде "а в Африке-то сейчас жарища" уже писал Михаил Безродный).
Искусство ХХ века стало современным, когда ощутило мир как горизонт возможностей, из которого нужно сделать выбор, — этот индивидуалистический акт (например, в форме произвольного цитирования) и стал актом творчества. Искусство при этом осознает свою неизбежную прерывность и неполноту. В области искусства текстуального верх прерывности — стихи, построенные на принципе паузы. В области искусства визуального — мгновенная фотография, ставшая эстетической героиней ХХ века. Поэтому не случайно последний текст в книге, "Это я", состоит из реплик человека, демонстрирующего свой семейный фотоальбом.
Итак, основной и безнадежный вопрос: "И вообще, почему все это так, а не иначе?.."
ЕКАТЕРИНА Ъ-ДЕГОТЬ