То отношение к чести, которое заставляло во имя ее жертвовать человеческой жизнью — своей или чужой, — представляется теперь болезненной аномалией. Это гуманно. Но иногда — стыдно.
Дуэль Пушкина недаром так повелительно приковывает к себе внимание многочисленных исследователей и бесчисленных русских мальчиков и тургеневских барышень на протяжении последних ста лет. В итоге, это было одно из важнейших, решающих событий русской культуры — и, пожалуй, истории — и в нем до сих пор видится великая экзистенциальная загадка.
Мы не много вспомним событий, которые так ясно и с точностью до часов и минут обозначили окончание целой эпохи и поворот огромной нации к иному, отличному от того, которым она шла дотоле, пути, как два последовательных выстрела на окраине Петербурга, в заснеженной роще, в час чахоточных северных сумерек. Европа наслаждалась феодально-аристократическим укладом много веков и успела пережить и возвышение, и расцвет, и постепенный упадок соответствующей культуры и соответствующего строя жизни. Нам досталась всего сотня лет: амплитуда российских колебаний оказалась чрезмерно широка. Стоило чуть ослабеть абсолютизму, как демократическая волна размыла его устои: сначала психологические, а затем и общественные. По сути, только пушкинская пора и была временем безусловного господства в общественном сознании тех понятий о чести, которые мы называем аристократическими — и по которым между прочим и до сих пор учим детей, если, конечно, в школе все еще "проходят" историю романтического поэта и его незадачливого убийцы.
Со смертью Пушкина кончилась дворянская эпоха и началась эпоха разночинская — и возможно, именно тоска по утраченной ясности и заставляет нас всматриваться в ту дуэль как в далекий мираж или магический хрустальный шар, где вот-вот проступят картины нашей судьбы. Возобладавшее затем отношение к жизни как к ценности заведомо большей, чем личная честь, было вполне разночинским и доминировало в обществе необратимо: Николай II предпринял уже в нашем веке попытку вернуть обществу стародворянскую систему нравственных приоритетов и разрешил дуэли офицерам русской армии. Но в одну воду нельзя ступить дважды: дуэлянты Гумилев и Волошин стреляли в воздух и вся история их поединка имела характер печальной пародии. Никто не хотел убивать. Несомненное смягчение нравов оборотной стороной имело то, что взять на себя ответственность за возможное прекращение чужой жизни уже казалось невыносимо. Отчасти это освобождало и от ответственности за свою собственную: "среда заела", "так сложилось" — это все как раз и появилось после того, как русские мужчины перестали драться на дуэлях.
Но тот пошловато-сувенирный оттенок, который тема дуэли получила в последующие времена — "едут дуэлянты, флигель-адъютанты" — скорей всего была бы воспринята людьми пушкинского круга как оскорбление, равно как и рассуждения на тему "мог ли бы Пушкин стать убийцей". Впрочем, едва ли хоть один аристократ того времени удостоил бы вызовом кого бы то ни было из дуэлеведов и дуэлелюбов новейших времен: вся последующая культура создавалась людьми другого круга, с которыми поединок был невозможен. Илья Ильф выразил эту мысль просто и грустно: "каждый человек благороден только в своей среде". Можно добавить: настолько, насколько благородна сама среда. Среды, в которой Лебедь стреляется с Куликовым, не существует. Честь этих генералов ими самими оценена в один рубль. И это — обстоятельство более прискорбное, чем смерть поэта. Он знал, что делает и ради чего. Эти — не знают.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ