MAXXI — главная последняя постройка Европы и главная постройка Захи Хадид. Она несомненна и победительна, но появилась, когда Европа засомневалась в ценности таких побед.
Здесь встретились две большие амбиции. С одной стороны — Рим. Рим, единственная столица, скептически относившаяся к общеевропейской идее обновления, которая прогулялась от Парижа с Центром Помпиду в объединенный Берлин, Лондон Миллениума, Барселону, Мадрид и т. д. В Риме когда-то премьер-министр Андреотти заявил: «Нам не нужна новая архитектура, у нас есть Колизей». По смыслу он был совершенно прав, ибо новая архитектура — это аттракцион, а зачем Риму новые архитектурные аттракционы? И это дело не шло, и только левые политики и местные архитекторы страдали и ныли, а этого мало для большой программы обновления. За все про все удалось протолкнуть две постройки — Парк музыки Ренцо Пьяно, три железных ангара на окраине города (как раз рядом с новым музеем MAXXI), и новый Музей Алтаря мира Ричарда Майера. Последний вызвал такой скандал, что его снос постоянно оказывается в числе пунктов программы оппозиционных партий.
Это маленькие вещи, погоды в Риме они не сделали, тут явно требовалась какая-то возгонка, какое-то сумасшедшее здание, но и решиться на него было трудно. Проект музея MAXXI возник в 1998 году, его придумали строить на территории старой военной базы, куда никто никогда не ходил. И потому не могло быть людей, шокированных тем, как тут все изменилось. Музей — это был приоритет министерства культуры Италии, которое анонсировало его каждый год, и все равно решились его построить только через десять лет. И, разумеется, скептики тут же заявили: «У нас уже есть Колизей. Ну и зачем нам это?»
А с другой стороны — Заха Хадид. Великая Заха Хадид, звезда 90-х и 2000-х, единственная в мире женщина—лауреат Притцкеровской премии, архитектурной Нобелевки. Иранка по происхождению, что модно по ведомству толерантности. Женщина, что модно по ведомству феминизма. Самая радикальная архитектурная авангардистка, что модно по культуре.
В зданиях Захи, сказал мне однажды Питер Нойвер, правильнее не ходить, а плавать, или струиться, или, на худой конец, ползать. К тому же — невероятный харизматик. Я несколько раз присутствовал на лекциях Захи Хадид и должен сказать, она производит невероятный эффект. Она говорит низким голосом, ритмически очень выверено, она поводит руками, тяжелой гривой волос, она как бы постепенно вводит вас в транс, и смотришь — минут через пятнадцать слушатели и впрямь начинают то ли струиться, то ли ползать.
Это было странное время, архитектура рубежа веков. Люди в целом перестали верить в прогресс, в то, что развитие техники как-то приведет их к счастью. Современная архитектура больше не могла продавать притягательные образы будущего, потому что они их не брали. Вместо этого она стала создавать аттракционы — чем здание невероятнее, тем лучше. Мятые стены, кривые полы, рваные дыры вместо проходов, стены из стекла, окна из камня — мир наоборот. Довольно вычурно. Но среди архитекторов постоянно теплилась надежда, что в этой несколько балаганной атмосфере все же можно создать что-то подлинно новое, выйти к новым горизонтам, обозначить путь развития для человечества, найти ему счастье. И эту надежду звали Заха Хадид.
При этом ей как-то не везло. Один знакомый американский критик, Ник Урусов, как-то сказал мне, что у нее трагическая судьба — у нее нет главного здания, одни проекты. Поистине трагедию можно найти и в балагане, но действительно Захе Хадид все давали как бы авансом, за проекты. Научно-развлекательный центр в Вольфсбурге, горнолыжный спуск в Инсбруке, крошечный музей в Базеле, маленький жилой дом в Берлине — все эти вещи оказывались как-то несоразмерны величию ее таланта. А главной вещи все не было.
И вот она появилась. Музей XXI века в Риме.
Ну что сказать? Занятная вещица. Собственно, это не дом и не музей. Это пространство. Оно устроено как город, и в нем есть места и пути. Места — не вполне понятные сгустки пустоты в складках стен, колышущихся, как шелковый балахон на крупном теле. Пути — как кишки внутри этого тела, где вы стремительно скользите от одного органа к другому, там как-то замедляетесь, перевариваетесь и скользите дальше. Заха Хадид сравнивает свое здание с городом, который при некотором абстрагировании действительно предстает как движение человеческих биомасс, а сравнение города с гигантским чревом — метафора, ставшая трюизмом еще в библейские времена. У Бодлера есть чудное стихотворение, называется «Падаль». «Вы помните ли то, что видели мы летом? // Мой ангел, помните ли вы // Ту лошадь дохлую под ярким белым светом, // Среди рыжеющей травы?.. И в небо щерились уже куски скелета, // Большим подобные цветам. // От смрада на лугу, в душистом зное лета, // Едва не стало дурно вам… Все это двигалось, вздымалось и блестело, // Как будто, вдруг оживлено, // Росло и множилось чудовищное тело, // Дыханья смутного полно… То зыбкий хаос был, лишенный форм и линий, // Как первый очерк, как пятно, // Где взор художника провидит стан богини, // Готовый лечь на полотно… Но вспомните: и вы, заразу источая, // Вы трупом ляжете гнилым, // Вы, солнце глаз моих, звезда моя живая, // Вы, лучезарный серафим». Очень точное описание музея Захи Хадид.
Правда, у этой перистальтики есть одно неожиданное качество — она ориенталистична. Хотя Заха и выучилась в Лондоне, и живет там 30 лет, кажется, что в основе ее интуиции формы лежит что-то очень восточное. Эти ее места и пути напоминают пещеры Али-Бабы, где пол выстелен коврами и по нему туда-сюда струятся одалиски. И в самом рисунке ее пространства, в этих вскриках линий и взволнованной риторике абриса есть что-то от арабской каллиграфии, сур Корана, едва что не светящихся в воздухе сильной, настойчивой вязью.
С самого начала было заявлено, что в течение как минимум года главным экспонатом музея будет сам музей. Так бывает, и, например, ставшие музеями императорские дворцы в первую очередь демонстрируют себя самих, а вовсе не какое-то искусство, которое туда зачем-то свезли. Но пока в истории еще не было совершенно нового музея, построенного с целью показать себя самого. Вероятно, впрочем, это правильно для музея XXI века, задуманного еще до того, как век начался. Если в Версале, скажем, показывается жизнь, которая уже ушла, то здесь та, которая придет в будущем. И все время, пока этот музей строился, не было никаких сомнений в том, что она придет именно сюда. Но открылся он в самый разгар кризиса. Мировая парадигма архитектуры изменилась — вместо идеи аттракционов пришла идея экологии. А это совсем другие здания, там главное — экономия ресурсов. Кривые стены — это очень растратно, потому что на них нужно потратить больше энергии, чем на прямые. Большие окна — совсем нельзя, через них летом проникает солнце, и нужны кондиционеры, а зимой уходит тепло, и нужно топить. Пустое пространство — это верх антиэкологического мышления, ибо зачем создавать место для того, чего нет?
И потому музей, который должен был стать главным аттракционом Рима и мира, как-то пока еще не прозвучал. Критики пребывают в растерянности, не зная, как к нему относиться. Осудить невозможно, ведь это главная надежда десятилетней давности. Приветствовать трудно, это прямо поперек господствующей идеологии.
Остается надеяться, что когда кризис кончится, тогда этот музей прогремит во всю свою мощь. Праздник открытия экспозиции пока зарезервирован до лучших времен, они настанут, и мир восхитится. И тогда политики и бизнесмены, галеристы и критики, авантюристы и художники перестанут наконец твердить «Бильбао! Бильбао!» и вернутся к более традиционному «Рим! Рим!». И потом есть еще одно соображение.
Вдруг этот музей действительно предсказывает будущее Европы? Вдруг оно и впрямь представляет собой историю про перистальтику великих западных столиц, рассказанную арабской вязью?