Вера возвращается

Вере Печенкиной три года. У нее сложный порок сердца. Исправить ее порок может только двойная операция: Гленн/Фонтен — как называют ее кардиологи. Год назад мы уже писали про Веру, и тогда девочка была настоящим синегубым заморышем, а мама девочки имела по-настоящему несчастные глаза. С тех пор собраны были деньги и проведена в Германии первая часть лечения — операция Гленна. Предстоит еще операция Фонтена, но уже теперь не узнать ни девочку, ни маму. Девочка прыгает, бегает и хулиганит. Мама научилась улыбаться. Образно говоря, Верино сердце научили делать вдох, и надо научить его делать выдох.

Год назад, когда я приехал к Вере в Челябинск, девочка сидела на полу и гладила кубик. Возможно, Вера хотела как-нибудь с кубиком поиграть, водрузить кубик на какую-нибудь башню, построить, используя кубик, какой-нибудь замок для принцессы. Но не было сил играть, не было сил поднять кубик, не было задора строить башню. Девочка просто сидела на полу и гладила кубик, как гладят больное животное. Смотрела куда-то вдаль. Есть, пить и развлекаться хоть как-нибудь девочка отказывалась, в ответ на любое мое предложение едва заметно, но вполне отрицательно покачивая головой.

Теперь, когда я приехал, у девочки был миллион дел. Она приветственно помахала мне рукой, нарисовала мне на листке бумаги разноцветную какую-то загогулину, подарила мне один из фломастеров, которыми рисовала, побежала к детской кроватке и стала на ней раскачиваться с криком: "Смотри, как я сильно качаюсь!", потребовала стакан морса, выпила морс, закусила хлебными палочками, угостила одной из хлебных палочек меня и проследила, чтобы я съел. А Верина мама смотрела на всю эту бурную деятельность, которую развела дочь, и смеялась.

Год назад, когда я приезжал к ним в Челябинск, даже и предположить было нельзя, что Верина мама может смеяться. У нее было хрестоматийно несчастное и изможденное страданием лицо. Она сидела на ковре неподвижно рядом с неподвижной своей дочерью и гладила Веру по голове точно так же, как Вера гладила кубик. Она говорила тихо, так тихо, что мне приходилось прислушиваться. Она говорила, что вот родила второго ребенка, а ребенок оказался тяжело болен, и жизнь изменилась навсегда...

Черта с два! Никакого "навсегда" не бывает! Она смеется. Она открывает мне дверь, и в руках у нее кошка. И кошка потешно выкручивается из рук у этой женщины и женщина говорит:

— Дикая совсем! Дикая совсем какая-то получилась кошка! — и смеется.

Год назад никакой кошки не было. Алена — так зовут Верину маму — рассказывает, что год назад даже и речи не могло быть про то, чтобы завести кошку. Когда ребенок так тяжело болен, когда боишься всего на свете — инфекций, аллергии или просто неожиданного прыжка, которым жизнерадостное животное может напугать девочку насмерть,— заводить кошку нельзя. А теперь кошку завести оказалось можно.

Алена сидит на диване, размахивает руками, крутит головой, пытаясь уследить, куда побежала дочь, и рассказывает, что поездка в Германию на операцию перевернула ее взгляды на жизнь.

— Дело не только в том,— говорит Алена,— что Вере стало лучше. Дело в том, что вообще все по-другому, оказывается.

До поездки в Германию Алена думала, что если уж ребенок болен, то нужно лежать в больнице с мрачным видом, ожидая своей участи. В Берлине выяснилось, что можно гулять, ходить в зоопарк, смотреть бегемота и в больнице появляться только на какие-нибудь обследования или процедуры.

До Берлина Алена думала, что дочка ее панически боится врачей и принимается горько плакать, даже еще и не войдя в дверь врачебного кабинета. В Берлине выяснилось, что Вера врачей совсем не боится, беспечно позволяет производить с собой любые манипуляции и только на УЗИ смеется, потому что доктор щекочет ее по ребрам.

— Правда, дочь? — Алена целует Веру в голову.— Поедем еще лечиться?

— Поедем! Мне понравилось! Особенно бегемот! — отвечает Вера, изготавливая качели из диванных подушек.

До Германии Алена думала, что если хочешь узнать что-нибудь о состоянии ребенка, то следует целый день ждать, пока придет именно твой лечащий врач и скажет что-нибудь. Хотя и тогда не скажет. В Германии выяснилось, что о состоянии твоего ребенка знает в отделении любой врач и можно обратиться к любому, и любой тебе ответит подробно на любой вопрос, потому что каждое утро каждый ребенок обсуждается подробно на совместных обходах.

До Берлина Алена думала, что после операции дети должны лежать в реанимационной палате привязанные к кроватям и увидеть ребенка можно лишь на минуту, и то в нарушение правил. В Берлине выяснилось, что сразу после операции ты можешь сидеть с ребенком в палате интенсивной терапии хоть круглыми сутками.

— Вера! — Алена всплескивает руками,— не качайся на подушках! Упадешь!

Но Вера продолжает качаться (иначе зачем надо было городить из диванных подушек качели) и кричит весело:

— А мне теперь можно!

И Алена улыбается в ответ. Потому что это правда. Потому что Вере и правда теперь можно качаться на диванных подушках, кататься на горке во дворе, играть с кошкой, ходить в детский сад... Единственное, чего Вере нельзя,— это есть шоколад.

До Берлина Алена понятия не имела, что у ее дочери аллергия на шоколад. Этого нельзя было узнать, потому что девочка не ела почти ничего, даже шоколада. А теперь ест.

Дело только в том, что на вторую операцию Берлин ждал Веру в марте. А уже апрель, и денег нет.

Валерий Панюшкин