В Петербурге показал "Трех сестер" Национальный театр Финляндии. В отличие от множества театров-соседей, гостивших в те дни на фестивале "Балтийский дом", финны приехали сами по себе: из всей гастрольной программы к фесту был приурочен один-единственный спектакль.
Что понятно: фестивальных претензий на творческие открытия театр и в мыслях не держал. Поместил в буклет очерк о спектакле МХТ. И почтительно предоставил разгадку русской души ее полпредам — московскому режиссеру Валерию Фокину и художнику Александру Боровскому. В итоге зрелище получилось весьма забавным: насколько жадно финские актеры рвались на просторы клюквенных полей, настолько же нетерпимо русские режиссер и художник пытались их осадить.
Никакой клюквы, елок или берез. Вздымаются пожухлые волосатые пальмы. Двери будто прорезаны в желтоватых циновках. Пропыленные зеленые мундиры. Много пустого пространства. Жесткая казенная мебель. Белые платья. Издав положенные реплики, герои норовят тут же присесть, прилечь, подпереть спиной пальму или стену. Точно в воздухе разлит одуряющий зной, и действие происходит в каком-нибудь английском колониальном романе. Вовсе истребить русский колорит, конечно, нельзя при всем желании — многие аксессуары запротоколированы в тексте пьесы. Например, самовар, поднесенный в подарок Ирине. Но бороться с ним можно, и режиссер борется: самовар в спектакле выглядит как-то застенчиво, менее всего напоминая медных русских гигантов,— маленький, серебряный, вроде ведерка для льда.
Скромные размеры самовара, нескромное количество пальм и общую вялость мизансцен финские актеры компенсируют как могут. Особенно дамы. Румяные, крепкие, белокурые. У мещанки Наташи румянец плавно переходит в розовый тон платья. Генеральские дочери балагурят, как хуторянки, еще громче — хохочут. Самая младшая сестра, даже стоя, умудряется двигать всем сразу: качать головой, сучить ногами, вихлять задом, вращать локтями и трясти пальцами. Все поминутно взвизгивают, целуются, обнимаются. Просто так, от избытка чувств. И тараторят так, что захлебываются синхронные переводчики: такой уж эмоциональный народ, эти русские,— душевный.
При этом сам спектакль плетется, как крестьянская лошадь, навсегда вызубрившая дорогу от поля к родной конюшне. Столько, сколько необходимо, чтобы вслух (хоть и по-фински, хоть и в темпе prestissimo) прочесть пьесу Чехова. Время от времени режиссер хлопает вожжами. Не то чтобы понукает — скорее, напоминает о своем присутствии (и тогда, например, между актами, олицетворяя враждебный бег времени, в темноте грохочет поезд). Среди колониальных пальм и циновок заслуженный русский классик предстает викторианским занудой. Не попеняли бы надменные сестры простенькой Наташе насчет зеленого пояса, надетого к розовому платью, не затаила бы Наташа в душе некоторую грубость и не погубила бы дом Прозоровых: молчание — золото.
ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА, Санкт-Петербург