Реформа системы особо охраняемых природных территорий, проходящая с конца 2010 года в России, провоцирует серьезное недовольство как со стороны руководства самих заповедников, так и со стороны экологов. МАРЛОН ФЛОРЕС, главный советник Института международной и европейской экологической политики (Вашингтон), работавший над экономическим развитием нацпарков по всему миру, стал консультантом первых в России бизнес-планов для Печоро-Илычского заповедника и национального парка «Югыд Ва» в Коми, созданных при поддержке ПРООН. В интервью “Ъ” он рассказал о плюсах и минусах «коммерциализации» охраняемых территорий и перспективах экотуризма в России.
— С учетом международного опыта что вы можете сказать о перспективах реформирования системы ООПТ в России?
— Скажу сразу, что российская ситуация не уникальна. На протяжении десятилетий в деле консервации природы доминировали экологи, которые при всех их достижениях зачастую были адептами командно-административного подхода к природным территориям: «Закрыть, и никого не пускать». Подобную ситуацию мы могли наблюдать еще в 70–80-х годах прошлого столетия, и естественно, что в подобной парадигме вероятность любых изменений была крайне низка. Однако уже в 1990-х годах сами экологи перешли к новому мышлению, поставившему во главу угла преимущество устойчивого развития. Они создали новую методологию — экологический GAP-анализ, который изучает, где именно и в каких количествах на определенной территории представлены виды животных и растений, биотопы.
Проведение подобного анализа на охраняемых территориях по всему миру показало, что зачастую заповедники были созданы в неправильных местах из-за отсутствия достаточных технологий в момент их образования. В России, насколько мне известно, подобный анализ еще не проводился. Однако именно сейчас применение экономических методов в вопросе развития нацпарков является просто необходимым.
Так, если речь идет о создании новой охраняемой территории, всегда надо согласовывать ее появление с социальными условиями: каково население, какую экономическую деятельность оно ведет, от чего зависит благосостояние населения в конкретном регионе. В любом решении всегда есть выигравшие и проигравшие, именно поэтому основной задачей грамотного развития территории становится компенсация проигравшим. Именно поэтому даже во время нашей работы в Коми я всегда настаивал на том, что надо коммуницировать со всеми заинтересованными сторонами. Скажем, если речь идет об органах власти — не только с Минприроды, но и с Минэнерго, другими министерствами.
В целом мне кажется, что замкнутая только на себе, закрытая система заповедников понемногу устаревает. Новой целью существования охраняемых территорий становится идея приближения природы к человеку без ее разрушения. Подобные изменения происходят по всему миру — нравятся они нам или нет.
— В России, где большая часть ООПТ расположена на труднодоступных территориях, вопрос «приближения заповедной природы» может оказаться довольно трудно реализуемым. Поток посетителей на многие охраняемые территории остается стабильно низким — так, в национальном парке в Коми, с которым вы работали, среднегодовое число посетителей не превышает 600 человек. Каковы будут ваши рекомендации сектору в этом случае?
— Действительно, сейчас туризм там развит довольно слабо, в том числе из-за плохо развитой инфраструктуры и сложностей с доставкой туристов. Однако не стоит забывать, что экотуризм является лишь небольшим компонентом из диверсифицированного «пирога» доходов — программ сотрудничества с компаниями, платы предприятий—загрязнителей территории. В мире не существует ни одного нацпарка, выживающего только за счет туристов. Один из самых моих любимых примеров — это Галапагосские острова, доходы от туризма на которых составляют почти $200 млн каждый год, но все равно не покрывают расходов на поддержание и развитие парка. Очевидно, что даже такие мегатуристические достопримечательности нуждаются в государственной поддержке, которая может проявляться в самых разных формах: за счет налоговых отчислений, платежей за загрязнение и т. д. Еще один интересный экономический инструмент — это страхование экологической ответственности.
При этом традиционно этот вид страхования понимается довольно узко — скажем, в случае с заповедником в Коми всем в голову сразу приходит возможность нефтяных разливов. Однако трубопроводы, проходящие по территории ООПТ, могут наносить и другой ущерб, например препятствовать ежегодной миграции лосей из одной части парка в другую. Очевидно, что для создания и внедрения подобных страховых продуктов надо приложить довольно много усилий, однако с перспективой на будущее учет и контроль таких рисков поможет устранить множество конфликтов и повысить финансовую устойчивость охраняемых территорий.
Говоря в целом, одной из моих главных рекомендация для ООПТ в Коми стала диверсификация источников доходов: нам всем необходимо понять и принять тот факт, что золотой жилы для нацпарков не существует — ни в форме экотуризма, ни в каких-либо других формах.
— С точки зрения развития экотуризма российские нацпарки опять-таки оказываются в довольно невыгодной ситуации. Притом что платежеспособный туристический поток идет сейчас большей частью с глобального Севера на южные направления, на что следует ориентироваться северным природным достопримечательностям?
—— Давайте посмотрим на статистику состава туристов в страны с большим количеством природных резервов — Коста-Рику, Бразилию, Эквадор. Сюда же относится Африка, привлекающая туристические потоки животным разнообразием — возможностью посмотреть на больших животных. Большая часть туристов в подобных регионах действительно генерируется жителями стран Северного полушария. Наибольшей привлекательной способностью обладают ландшафты, кажущиеся экзотичными и новыми. Именно поэтому северная российская природа станет интересной прежде всего для людей с юга. Конечно, туристический поток с юга на север сейчас находится в стадии формирования.
Однако нельзя забывать, что возникает новая экономическая сила — Южная Америка, всю большую мощь набирают Китай и другие страны Юго-Восточной Азии — вот где потенциальный туристический рынок для российских нацпарков. Из опыта моей работы в России я могу сделать вывод, что в целом отношение к азиатским туристам здесь пока не слишком восторженное. С прицелом на будущее я бы посоветовал российскому экотуристическому сектору задуматься об этом. Еще один важный фактор — воспитание и образование туристов, в том числе в вопросах экологического и устойчивого туризма. Недавние опросы демонстрируют значительный рост просвещенных туристов, которые хотят потратить свои деньги на какое-то хорошее дело, направить их на определенную цель, а не просто получить туристические услуги. Однако мы понимаем, что для формирования подобной позиции требуются годы серьезной работы.
— Еще одним направлением работы российских заповедников, с вашей точки зрения, должны стать программы сотрудничества с частным бизнесом. Не является ли одним из потенциальных рисков подобных программ рост green-washing в среде российского бизнеса?
— Опять-таки эта проблема актуальна не только для России. И не только для ООПТ. С зеленым «отмыванием репутации» сталкивается и целая армия НКО, получающих финансирование от не слишком «чистых» компаний. Универсального рецепта я предложить не смогу, но тем нацпаркам, с которыми я работаю, я всегда даю два следующих совета. Во-первых, в работе с компаниями необходимо продвигать долгосрочное сотрудничество, направленное на конкретную цель. А во-вторых, ООПТ и другим экологическим организациям надо настаивать на том, что поддержка любых мероприятий «на стороне» должна сопровождаться адекватной зеленой политикой самой компании — на стадии производства, использования ресурсов, обращения с отходами. Именно тогда сотрудничество компаний и экологического сектора становится наиболее эффективным. Но опять-таки нельзя надеяться и на один бизнес. В конце концов, без помощи государства выживать нацпаркам все-таки довольно трудно.
— Заповедники и нацпарки в России на протяжении многих десятков лет существовали исключительно на государственное финансирование. Сейчас государство пытается снять с себя часть финансовой нагрузки на содержание и обслуживание «национальных природных достояний». Вы видите экономические перспективы подобной политики?
— Здесь бы я вспомнил о понятии стоимости экоуслуг, оказываемых природными ресурсами, для экономики страны. В России об этом почти не говорят, потому ООПТ и оказываются в роли просящих, ожидающих государственной помощи. Мне кажется, что на смену подобной парадигме должна прийти парадигма предоставления экоуслуг, за которые кто-то должен платить. Например, в лесном секторе все перспективнее становится торговля квотами на выброс с учетом поглощения лесами и почвами. В сфере водных ресурсов необходимо пересмотреть систему платежей за пользование водой, включив экстерналии — внешние ущербы окружающей среде, не учитываемые традиционной экономической моделью. Если мы привыкли платить за воду только от точки забора и, что называется, до крана, то текущий подход призывает нас смотреть на экосистему комплексно: что происходит, например, с лесом и почвой, которые эту воду во многом формируют. Большим потенциалом обладает и энергетический сектор, деятельность которого крайне важна, например, для Республики Коми. Необходимо четко подсчитать стоимость экстерналий от энергетического сектора, введя гибкую систему оплаты за них.
На макроэкономической уровне полезно было бы проанализировать, как повлияет на экономическую систему исчезновение конкретных экосистем — что станет с налогами, занятостью, уровнем бедности, притоком иностранных инвестиций, если одна из природных данностей вдруг выйдет из строя. Я принимал участие в подобном проекте в Латинской Америке, в рамках которого мы попробовали подсчитать вклад экосистем в экономический рост и капитал страны в 23 странах континента (http://www.undp.org/latinamerica/biodiversity-superpower/English_Report.htm). Суть исследования заключалась в том, что мы сравнивали экономические показатели развития стран в условиях продолжения текущей деятельности и разрушения экосистем (Business as Usual) c устойчивыми альтернативами (sustainable eco-system management), сопоставляя затраты на переход от одной системы к другой с экономическими выгодами смены системы хозяйствования.
Как выяснилось, с политиками и бизнесменами удобнее разговаривать именно языком цифр, которые дают подобные исследования. Если мы приходим к политикам, срок деятельности которых зачастую ограничен пятью годами, и начинаем говорить о биоразнообразии, они нас не понимают. Зато как только мы начинаем оперировать понятиями «инфляция», «занятость», «эффективность», разговор переходит совсем в другое русло. В прошлом году после саммита ООН по биоразнообразию в Нагойе был проведен опрос населения, по результатам которого выяснилось, что большая часть людей полагает, что биоразнообразие — это средство для мытья посуды.
Именно поэтому перевод и включение природных механизмов в экономические может спровоцировать те необходимые изменения, что требуются для перехода на устойчивую модель роста. Не исключено, что одним из выводов подобных исследований может стать тот факт, что, например, вырубка деревьев такими темпами, как это происходит сейчас, не является экономически оправданной. Любое маленькое исследование, любой маленький проект или бизнес-план могут спровоцировать большое количество вопросов. А правильные вопросы дают начало дальнейшему развитию.