В Москве и Петербурге прошли презентации новой книги российско-американского филолога Александра Жолковского "Мемуарные виньетки". Автор более десятка научных монографий и двух сотен статей представляет свой второй опыт в художественной литературе. С одним из самых ярких персонажей отечественной филологии и начинающим писателем АЛЕКСАНДРОМ ЖОЛКОВСКИМ встретилась КИРА Ъ-ДОЛИНИНА.
— Зачем сегодня филолог пишет беллетристику?
— С тех пор как формалисты объяснили, как сделаны "Шинель" и "Дон Кихот", а им ответили, что все знают, как сделано, но никто не знает, как сделать,— с тех пор филологи затаили желание показать, что все-то они прекрасно сделают. И сделали — в широком ассортименте от Тынянова и Шкловского до Эко и Акунина.
Филологи почувствовали себя на коне. Если все — дискурс, то кому же и писать, как не специалистам по языку и текстам. Впрочем, хотя широкое осознание "филологического" характера литературы пришло лишь недавно, сама эта филологичность имела место "всегда". Сошлюсь на того же "Дон Кихота", упражнения целиком литературно-критического, написанного против модных тогда рыцарских романов.
— Жанр "Виньеток" туманен. От чистых мемуаров их отличает уклончивость в фактах и именах, от легкомысленных затейливых "виньеток" — жесткая конструкция и порой довольно пространные эссеистские куски, от писательских записных книжек — почти повсеместное присутствие автора, его личной жизни, быта и саморефлексии. Что же это за жанр?
— Откликнувшиеся на книгу уже упрекнули в меня в нарциссизме. Но авторство, тем более мемуарное, вещь вообще нескромная.
На писательские записные книжки это и не должно походить. "Виньетки" — не сырье, а результат тщательной отделки. Для меня главный интерес состоял в том, как, не отклоняясь ни на йоту от "правды" — от того, что было, во всяком случае, от того, как я помню, что было,— превратить ее в некое повествовательное "изделие". Этим я настаиваю на оформленности, прочности слов и дел, пусть самых смешных и иронично поданных,— в противовес модной разомкнутости, деконструкции.
— В близком жанре выполнены "Записные книжки" Лидии Гинзбург.
— Свои "Виньетки" я начал писать более 30 лет назад. То есть раньше, чем я познакомился с Лидией Яковлевной, а тем более с ее мемуарной прозой. Впервые прочитав ее записки в эмиграции, я был поражен жанровым сходством, но не столько подавлен, сколько обрадован выданной мне, таким образом, лицензией на подобное письмо. Разбору одного из ее маленьких шедевров я посвятил эссе "Между жанрами". Лидия Яковлевна прочла его, и я успел учесть ее замечания. В целом, однако, ее дневниковые записи более фактографичны, меньше нацелены на "изготовленность".
— "Филологической" художественной литературы в последнее время не просто много, но она еще и популярна. Несмотря на все научные сложности и зауми. Почему?
— У литературного процесса есть свои циклы — сезоны поэзии, прозы, драмы. Сейчас, видимо, наступил сезон документалистики с преобладанием филологического компонента. Одна из причин — престижность филологии и непосредственный успех огромной работы, проделанной ею по структурному изучению и далее деконструкции художественного текста. Повергнув на глазах у изумленной широкой публики вымысел, филология, в виде особого рода non-fiction, заняла его место.
— В ваших "Виньетках" "высокое и низкое равны". У вас то про великих ученых, то про котлеты, то про поэтов, то про исследования прямой кишки. Тем же отличаются ваши филологические работы — например, знаменитый разбор пословицы "Нам, татарам, все равно, что е..ть подтаскивать, что е..ных оттаскивать". Это игра с читателем или "вам, татарам, все равно" — лишь бы был текст?
— Ну, про татар у меня всего одна статья из сотни. Но некая филологическая и мемуарная всеядность входит в мою программу. Филолога в принципе занимают все тексты, мемуар-виньетиста — всякие случаи и словечки. Впрочем, на настоящую всеохватность я все-таки не покушаюсь. Поэзию, живопись, музыку, биологию, дипломатию, парламентскую деятельность, философию и религию оставляю в покое.
— Вас называли "крайним левым" отечественного структурализма. Уехав в Америку, вы сменили жесткий структурализм на его более мягкий вариант в литературоведении. Однако свой имидж enfant terribl`я славистики не только не потеряли, но и оказались в 90-х годах в эпицентре двух скандалов. Первым стала ваша статья о культе личности Ахматовой, который, по вашему мнению, она выстраивала по схеме тоталитарного властителя. Вторым — ваша поддержка Эдуарда Лимонова в тот момент, когда ему из-за его политической практики уже никто из интеллектуалов и руки не подавал. Научный мир не любит такого инакомыслия по отношению к иконам и изгоям. Били очень?
— Инакомыслия никто не любит, в том числе завзятые диссиденты и диалогисты. За Ахматову мне влетало несколько раз. Любопытна реакция одного ведущего ахматоведа, который сначала спорил со мной, потом отмалчивался, потом даже напечатал нечто ядовитое. А недавно он сказал: "Знаете, Алик, я решил, пусть у Ахматовой, как у Пушкина, будет 'все'".— "Все? То есть и Дантес, и Писарев?.." — "Угу". Кажется, на амплуа Писарева--Дантеса я уже принят в ахматовский истеблишмент. Лимонов — дело в значительной мере прошлое. Я давно ничего о нем не пишу. Но вы правы насчет нравов научного сообщества. Надо сказать, что анафема, которой по тем или иным так называемым внелитературным соображениям предаются неугодные авторы, вещь нешуточная. Классический случай — Лесков, которому более полувека пришлось ждать реабилитации — спасибо формалистам — после осуждения его леворадикальной критикой. Институт литературы — это, увы, именно институт, ничего не попишешь.
Александр Жолковский. Мемуарные виньетки и другие non-fictions. СПб: Urbi: Литературный альманах, 2000.