Исполнилось 95 лет хореографу Леониду Лавровскому. Его "Ромео и Джульетта" 1940 года по сей день считается оправданием всей тридцатилетней эпохи советского драмбалета.
Прогремев на весь мир "Ромео и Джульеттой", Лавровский попал в обойму хореографов, между которыми впоследствии распределялись самые лакомые балетные угодья. Он поочередно руководил Кировским и Большим театрами, Московским хореографическим училищем и получил звание профессора в ГИТИСе. Однако перечень его работ после "Ромео" очень невелик. Ни одна из новинок и близко не подобралась к планке, установленной легендарным ленинградским спектаклем. Подобно многим удачливым сверстникам, Лавровский остался в истории автором одной вещи.
Вожди драмбалета как один теряли дар речи после первого триумфа. Любые попытки закрепить успех лишь компрометировали былую победу. Ростислав Захаров, показав "Бахчисарайский фонтан", далее производил на свет лишь пафосных, как начищенный самовар, чудищ вроде "Медного всадника". А Вахтанг Чабукиани, ошеломив балетную общественность "Лауренсией", впоследствии шарахался от мелочной конкретики "Отелло" к плакатному прямодушию балета "За мир!". Оба случая по-человечески вполне понятны. У жизнелюбивого Чабукиани сочинение танцев занимало отнюдь не первую строку в длинном списке земных удовольствий. Захаров же был фатально угрюм и сер: его книжки-манифесты вбили последние гвозди в гроб драмбалета. К тому же он вовремя понял, что номенклатурную карьеру делают отнюдь не в репетиционных залах.
Эти объяснения не годятся для Лавровского. Его числили интеллектуалом, хотя он не стеснялся признаваться в невежестве. В юности молодого премьера Кировского театра пригласили в один из ленинградских салонов. Вышел он в ужасе — оттого, что не сумел поддержать ни одной беседы: участливое дружелюбие хозяев только растравило раны. Начались походы в библиотеки и музеи. На ночь домашние накрывали голову подушкой — историю музыки Лавровский изучал за фортепиано. Если бы спустя годы он не рассказал об этом в своих мемуарах, никто бы не поверил. Манеры Лавровского были безупречны, костюмы — элегантны, он с полным правом слыл денди — в лучших традициях сказок про self-made man. Отпечаток его хаотичного, но добротного самообразования явственно ощутим в "Ромео и Джульетте". По теме "Ренессанс" надергано понемногу и отовсюду. Джульетта наделена пластикой персонажей Боттичелли. Жестокие аристократы танцуют аутентичный танец, найденный Лавровским в архиве. Патер Лоренцо взвешивает в руке череп жестом Гамлета. А Тибальд будто сбежал со страниц перуджийских хроник, обильно цитируемых Павлом Муратовым в известнейших "Образах Италии".
Не в пример Чабукиани Лавровский был трудоголиком. А от бронированного Захарова отличался честностью и чувством нравственной ответственности за происходящее. Серия яростных атак на драмбалет, начавшаяся после гастролей в СССР труппы Баланчина, выбила Лавровского из равновесия. Среди высших чинов драмбалета он был единственным, кто нашел силы признать капитуляцию: сочинил для Московского училища "Классическую симфонию", полностью порвав с привычной эстетикой. Но закрепиться на чужой территории Лавровский так и не сумел. На его глазах обрушилось циклопическое здание драмбалета. Лавровскому оставалось бессильно наблюдать за праздником победителей — премьерами Григоровича и Бельского. До сих пор драмбалет был одобрен на высшем официальном уровне — теперь критика сводила счеты за тридцать лет молчания.
Человек, с именем которого принято было связывать легендарный взлет советского балета 30-40-х годов, в середине 60-х поневоле олицетворял мрачное ретороградство. Для Лавровского это закончилось сердечным приступом на 62-м году жизни.
ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА