Перед вынесением приговора председатель Союза мусульман России НАДИРШАХ ХАЧИЛАЕВ дал интервью в махачкалинском СИЗО корреспонденту Ъ СЕРГЕЮ Ъ-РАСУЛОВУ.
— Если вспомнить события мая 1998 года, арест, Лефортово, о чем сожалеете?
— Кому-то это покажется громкими словами, но мы, Хачилаевы, и сегодня можем смотреть в глаза любому — и первым лицам, и простому человеку. Даже будучи в крайне сложных обстоятельствах, мы сохранили человеческое лицо и никого не подставили. Я очень рад, что, пусть даже ценой мучительных, долгих следственных действий, выяснилось, что мы не имеем никакого отношения ни к терактам, ни к воровству, ни к заговорам.
— У вас не было ощущения, что когда полевые командиры отдавали вам заложников, они рассчитывали не только на деньги, но и на то, что вы станете их союзником?
— Я участвовал в освобождении Валентина Власова. Передавал родителям солдата, которого уже успели похоронить где-то в российской глубинке. Нам вредило то, что пресса создала о нас представление как об очень богатых людях. Заложников отдавали под мое слово, будучи уверенными, что я без труда расплачусь с ними. Я и сегодня по многим случаям освобождения людей остаюсь должником. Но ни о каком "политическом" долге не могло быть и речи.
— Часто появлялись сообщения о том, что Надиршах Хачилаев воюет на стороне ваххабитов.
— С самого начала событий в Карамахи я пытался выйти на представителей власти. По телефону переговорил с председателем Госсовета Магомедали Магомедовым и вице-премьером Саидом Амировым. Они мне сказали, что знают о моей позиции, и выразили свое удовлетворение.
Встречался и с министром внутренних дел Адильгереем Магомедтагировым, и с генералом артиллерии Гришиным. Мне показалось, что и у них тогда было желание правильно осветить мое участие в этих событиях и наше общее стремление к тому, чтобы в ходе освобождения сел пролилось как можно меньше крови, особенно мирного населения.
Во время боев в Карамахи я, кстати, спас и передал этой стороне трех милиционеров, которых ваххабиты собирались зарезать. Почему об этом никто не говорит? Почему мусульман постоянно обвиняют в нетерпимости?
— Говорят, накануне вторжения боевиков в Дагестан у вас был напряженный разговор с Хаттабом, и дело дошло до драки.
— С Хаттабом у нас с самого начала сложились сложные отношения. Еще после нападения на Буйнакский гарнизон я ему сказал: "Забудь о Дагестане, без тебя обойдемся". Советовал не соваться больше в нашу республику, говорил, что он дискредитирует ислам. Естественно, никакой симпатии ко мне ни он, ни его окружение не испытывало. Доходило и до потасовок. В таких случаях его охрана сразу пресекала столкновения.
— А как вы узнали о предстоящем нападении на Дагестан?
— Вторжение стало для меня полной неожиданностью. Все, наверное, готовилось втайне. В апреле был съезд конгресса, и я даже не был приглашен на него. Приехал сам и стал спрашивать: "Почему вы принимаете решения за Дагестан, кто дал вам такое право, кто вас делегировал?" У них не было никаких полномочий и никакого права представлять Дагестан. Некоторые из моих земляков посчитали, что я просто завидую тому, что они приблизились к Шамилю и Хаттабу. Мне же было смешно об этом слышать.
После этого мне пришлось безвыездно жить в Зандаке. Я предлагал нашим алимам приехать ко мне и самим провести съезд, разобраться в своих делах без постороннего вмешательства. Но никто меня не послушался.
— Каким образом вы оказались в Махачкале? У вас ведь были основания опасаться за свою безопасность.
— Вторжение в Новолак произошло на следующий день после моей встречи с генералом Гришиным, и я сразу предпринял попытку добраться туда через Махачкалу. В Новолаке уже были ранены мои близкие друзья, и я, естественно, стремился туда. Но меня "подставил" представитель моей же национальности.
— Говорили, что вы, как привилегированный узник, содержитесь чуть ли не на даче у самого Путина...
— В Лефортово я был обыкновенным узником. Даже не знаю, существуют ли эти "лефортовские дачи". Мне говорили после ареста, что "будет использован мой потенциал". Я сказал сразу, что никаких других договоренностей, кроме публичных, быть не может.
— Кто вел переговоры?
— Это были высокопоставленные люди из Москвы.
— А что имелось в виду, когда речь шла об использовании вашего потенциала? Помощь в освобождении заложников?
— Наверно, того, что было сказано, достаточно. Да и особо большого торга, собственно, не было. Единственное, о чем я сказал им, что хочу сперва избавиться от того груза, который мне инкриминируется, и надеюсь на объективное следствие. Мне сказали, что объективное следствие будет. Сегодня я могу сказать, что в этом смысле они свое слово сдержали.
— Расскажите подробнее об условиях содержания в Лефортове.
— Лефортово — это стерильная чистота, белизна и гнетущая тишина. Я думал, что там содержатся политические преступники, и надеялся, что можно будет, по крайней мере, скрасить время общением с умными людьми. Но сначала я был в "одиночке", а потом меня стали перебрасывать из камеры в камеру, и моими соседями оказывались матерые уголовники и подсадные утки. Говорить с ними было не о чем.
Однажды в моей камере появился паучок, и это было настолько заметно среди этой стерильной чистоты, что стало для меня событием. Я целыми днями следил за его передвижением по стене и потолку. А еще морозным зимним утром во время одной из прогулок я вдруг явственно ощутил запах печеного горского хлеба. Новый запах, появление паучка — вот те ощущения, из которых складывалась моя тюремная жизнь.
— Потом вас отправили по этапу.
— Об этом говорить спокойно невозможно. Страшное дело. В "столыпинку" людей набивают, как селедку. Все переходы на пути — вприсядку, "гусиным шагом", кругом собаки.
У меня все вещи были завязаны в одеяло. Оно рассыпается, а останавливаться нельзя, сзади наступают другие. Однажды ночью нас неожиданно подняли и вывезли на один из московских вокзалов, долго держали "вприсядку", а потом на переходе у меня опять развязалось одеяло, я настолько отчаялся, что встал в полный рост и вышел из общей колонны. Готов был к тому, что меня сейчас затопчут, забьют. Налетели с собаками, дубинками. Но аллах смилостивился, все обошлось.
Я уж не говорю об остальных жестокостях. Мне, например, сразу сказали: "Ты можешь не дожить до срока". Я бородатый, мусульманин, ассоциируюсь с чужаком и врагом. Все признаки налицо, это уже такой штамп. Меня первым выхватывали из толпы, первая дубинка была моя. Но я всегда носил бороду и никогда не отказывался ни от своей национальности, ни от своей веры, ни от убеждений.