"Почтительность,— говорят китайцы,— появляется после утраты справедливости". Сусальные реконструкции на тему "Россия, которую мы потеряли", исполненные бодрыми мастерами текущей культуры, редко нравятся их современникам. Если все было так хорошо, отчего же кончилось-то так паршиво?
Для эмигрантской критики постакмеистического толка, давшей самые авторитетные суждения о русской литературе ХХ века, Иван Шмелев в эстетическом смысле был чем-то вроде автора "Сибирского цирюльника". Некоторую натужность шмелевского патриотизма удавалось не замечать людям постарше — например, Ивану Ильину (любимому, кстати сказать, философу Н. С. Михалкова), который писал, что Шмелев создал "утонченную и незабываемую ткань русского быта. Россия и православный строй ее души показаны здесь силою ясновидящей любви".
Но не все были с этим согласны. "Кто не уловит в нынешних московских восхвалениях родины того, что существовало и прежде, но что вызывало усмешку? Крайности всегда сходятся, и тройки, по-разному запряженные, с разными ямщиками на козлах, мчатся по родным раздольям все те же. Еще недавно здесь, в эмиграции, Шмелев только этим дышал и жил. Шмелев казался очень русским писателем, уж таким русским, что "русее" и не бывает, а на деле он при своем — для меня несомненном и большом таланте, при своей страдальческой искренности — был отступником и вел от имени России запоздалую, измельчавшую, выдохшуюся славянофильскую игру, которая ничем, кроме конфуза, кончиться не может". Собственно, этот пассаж Георгия Адамовича исчерпывающе выражает знакомое всякому здравому человеку внутреннее сопротивление, которое возникает при встрече с художественно артикулированным патриотизмом.
Со Шмелевым, однако, не так все просто. Прошло 50 лет со дня его смерти, и сейчас "Лето Господне" — главный труд его жизни, роман, писавшийся 15 лет, с 1933-го по 1948 год, воспринимается вне всякой связи со "славянофильской игрой". Это довольно трудное чтение — но тот, кому повезет поймать требующееся для чтения этой книги настроение, будет вознагражден. "Лето Господне" — колоссальный инвентарный список гармонической жизни замоскворецкого "среднего класса" второй половины прошлого века, сюжетом которого движет течение времени. Когда-то Шмелев прославился не очень складной статьей, в которой попытался развенчать Марселя Пруста, утверждая, что литературные достижения француза — лишь повторение приемов, давным-давно открытых неким русским писателем по фамилии Альбов. Отчего-то Шмелев не смог или не захотел распознать в Прусте своего — сходство темпа и способа повествования непредвзятый читатель обнаружит без труда. Кстати сказать, и усилие вчитывания в прозу Пруста примерно того же порядка, что и в шмелевскую.
Конечно, идеальный мир купцов, подрядчиков и мастеровых Кадашевской слободы, нарисованный Шмелевым, с детством писателя соотносится, как сон с реальностью. "Здесь, во дворе, я увидел народ. Я здесь привык к нему и не боялся ни ругани, ни диких криков, ни лохматых голов, ни дюжих рук. Эти лохматые головы смотрели на меня очень любовно. Мозолистые руки давали мне с добродушным подмигиваньем и рубанки, и пилу, и топорик, и молотки и учили, как "притрафляться" на досках, среди смолистого запаха стружек, я ел кислый хлеб, круто посоленный, головки лука и черные, из деревни привезенные лепешки". Но дневниковая запись В. Н. Муромцевой-Буниной мельком сообщает об оборотной стороне старомосковского быта: "Шмелев рассказывал, как его пороли, веник превращался в мелкие кусочки".
Писательская судьба Шмелева между тем — образцовая для классика второго ряда. После сравнительно скромного литературного дебюта он в 1911-м публикует повесть "Человек из ресторана", сделавшую его популярным. Он входит в московский писательский круг — Телешов, Вересаев, Бунины. В 1920 году Шмелев покупает домик в Крыму, под Алуштой,— но после того, как красные расстреляли его сына, офицера Добровольческой армии, он принимает приглашение Бунина и уезжает сначала в Берлин, затем во Францию. Роман о Белой армии в Крыму "Солнце мертвых" был переведен на многие языки и сделал Шмелеву европейское литературное имя. В начале тридцатых годов Шмелев — один из русских писателей, наряду с Буниным и Мережковским, которых Нобелевский комитет рассматривает в качестве кандидатов на премию. Получил ее, как известно, Бунин — и ничто не мешает нам теперь предаться нищенским размышлениям о том, как выглядела бы иерархия нашей словесности и как бы развивалась русская проза, если бы шведские академики сделали выбор в пользу Schmelev`а.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ