"Становится от притеснения нельзя жить в своем селе"

75 лет назад, 24 июля 1935 года, в стране, где забота о материнстве и детстве была объявлена важнейшей задачей, умерла колхозница Анастасия Решетняк, которую заставляли работать до последнего дня беременности. Корреспондент "Власти" Светлана Кузнецова нашла и другие примеры того, чем в России заканчивалась забота правительства о крестьянах.

"Труд наш и радость исчезнут"

На протяжении почти всего XIX века мода на заботу о народе, принимая самые разнообразные формы, никогда не проходила. Пока сохранялось крепостное право, землевладельцы любили народ как самую ценную после земли собственность. А слой образованных людей жалел народ за страдания и сопереживал его тяжелому положению. В народ даже пытались ходить — без особого, впрочем, успеха и отклика с его стороны.

После освобождения крестьян недовольны остались все — крестьяне, не получившие земли, и их прежние собственники, оставшиеся без средств и вынужденные продавать свои поместья новым землевладельцам из промышленников, купцов и разбогатевших представителей свободных профессий. С приходом новых что-то стало меняться к лучшему. Но далеко не везде. К примеру, в августе 1899 года уполномоченные крестьян Игнатьевского сельского общества Серпуховского уезда направили следующее прошение московскому губернатору:

"Землевладелец наш Семенкович с самого начала приобретения им у нас в селе нашем господской земли так стал притеснять наших крестьян, что становится вовсе от его притеснения нельзя жить в своем селе: 1) так, он уничтожил из нашего села проезд в деревню Секирино, перекопав его канавой, который существовал испокон веков, 2) окопавши все свое имение канавами, так стеснил, что не оставил из деревни ни одного выезда... 3) постоянно судясь с разными лицами от имени своей жены г-жи Семенкович и вызывая иных мужичков в качестве свидетелей в суд и большей частью в рабочее время, тем самым отвлекает нас от крестьянских работ и причиняет большие убытки. Так, 7 и 31 июля вызывал нас в Липитинское правление по 37 человек сразу, а в это рабочее время для каждого из нас каждый рабочий день стоит не менее 2 руб. Доносим о сем вашему превосходительству мы от имени всего общества, имеем честь покорнейше просить ваше превосходительство, не найдете ли возможным принять какие меры против таких стеснительных действий г-на Семенковича и огородить нас, бедных мужичков, от его убыточных поступков"*.

Те, кому с землевладельцем повезло больше, тоже были недовольны. Решение сельского схода крестьян села Грязнова Лихвинского уезда Калужской губернии от 14 декабря 1905 года гласило:

"Быв сего числа на нашем сельском сходе в присутствии нашего старосты Андрея Николаева Аверкина, мы обсудили наши нужды и пришли к очень печальным выводам. Высочайшим манифестом от 19 февраля 1861 мы были освобождены от крепостной зависимости. В порыве благодарности мы построили в своем селе часовню в память этого великого события для нас.

Теперь, спустя сорок пять лет после освобождения, присмотревшись к своему новому положению, мы пришли к тому заключению, что правительство манифестом 19 февраля 1861 нас обмануло и из одной зависимости от помещиков поставило нас в зависимость и от помещика и от целой своры чиновников. Начнем с того, что при освобождении нам не была дана та земля, которую мы целый век поливали своим потом, а дано было столько земли, чтобы не умереть с голоду. Это столько пахотной, а лугов, за исключением негодных к обработке вершин и леса, совсем не дано ничего. Но вырвавшись на свободу от помещиков, мы так были рады, что не заметили, как нас этими самыми наделами опять правительство отдавало во власть помещиков.

С годами население нашего села прибавлялось, а земля оставалась все та же, если не считать уменьшения крестьянской площади землевладения — тем, что межевая яма, находившаяся на расстоянии десятины от истока, была перенесена в сторону крестьянской земли к истоку, поэтому вскоре начал чувствоваться недостаток земли. Лишние люди в семьях начали идти в города на заработки, и большие семьи начали мельчать, делиться, чтобы прокормиться. Оставшиеся дома должны были брать землю у помещиков. Аренда год от году все дорожала. Земля неудобряемая помещиком выпахивалась, и, таким образом, на арендной земле приходилось едва выручать аренду. Чтобы иметь возможность прокормить свой скот, пришлось брать в аренду и за отработку луга на тяжелых условиях: предлагалось за выгон скота убрать хлебов и травы 65 десятин и вывезти навоз со скотного двора помещика. Если же урожай получится ниже среднего, то эти работы сделать на следующий год. С лесом та же история: за каждый прутик пришлось платить деньги, а в случае неимения денег сидеть зимой в нетопленной избе.

Покупали крестьяне землю у помещика. Помещик-сенатор действительный статский советник Е. К. Прибыльский первоначально объяснил мужикам, что земли у них достаточно, что он видел, как у немцев на полосе в 3 квадратных сажени благоденствует целая семья, а китайцы устраивают огороды на плотах, забывая при этом, что он сам благоденствует на 900 с лишним десятинах, а потом заломил такую цену, что у крестьян пропала всякая охота покупать землю".

Казалось бы, нет худа без добра. Новый глава правительства Российской империи и министр внутренних дел Петр Столыпин озаботился проблемами крестьян и взялся за переселение на новые земли. А на старых вместо прежней чересполосицы предложил устраивать хутора. Но никто не подумал о том, насколько крестьянам тяжело сниматься с насиженных мест и менять устоявшуюся жизнь. В апреле 1909 года 43 крестьянина деревни Ожаны Довилишской волости Свенцянского уезда Виленской губернии отправили Столыпину прошение о разрешении вернуться к прежнему, общинному земледелию:

"Мы, просители, по предложению Свенцянской уездной землеустроительной комиссии разделить чресполосную нашу землю на хутора согласились и подписались, но некоторые и не согласились. В настоящее время, когда раздумались, какая нас участь ожидает в хуторской жизни, от раздела на хутора отказываемся по следующим причинам: 1) что мы, получив надел от люстрации, каждый домохозяин устраивал и удобрял свой участок, огороды и строение; при разделе на хутора все разорится и разрушится и придется начинать житье на голом куске поля; 2) строения наши приобретены чрез несколько лет и много неновых, но, однако, на месте опять еще стояли бы несколько лет, при переноске это все поломается и попортится, а строить вновь много хозяев малосильных и неспособных к перестройке, даже есть такие семьи, что мужской пол малолетний или и совсем нет, кроме женщин; 3) разведены у нас сады, на которые мы трудились несколько лет, желая дождаться и утешиться хоть на старости лет, все это разорится, и труд наш и радость исчезнут, а вновь посаженного уж нам и не дождаться, и 4) самое главное для каждого хозяина пастбище; в настоящее время, когда оно совместно, то мы всякий по своей силе имеем удовольствие, кто какой скот может содержать, такой и держит, кто больше овец, кто свиней, кто гусей, и все имеют где пользоваться; в хуторском житье этого не сделаешь, будешь иметь корову и ту привязанную. А при том у нас есть общее пастбище десятин 80, под болотами, в котором хутор делать нельзя, и придется опять пользоваться в общем пользовании; разделившись на хутора, придется всякому хозяину иметь на пастбище дорогу, а некоторые за дальностью и совсем не попадут. А в настоящее время мы пользуемся ежегодно, ибо поля наши припущены углами к пастбищу. Охота подписаться на согласие хуторов нашлась у многих хозяев на обещание и помощь казны, что казна даст дерева на постройку и денег рублей по полутораста. У кого ничего хорошего нет приобретенным и соглашается на помощь казны, льстясь быть казной богатым. Что отказываемся от раздела на хутора, мы, просители, подали прошение г. виленскому губернатору 25 февраля, другое в Землеустроительную комиссию 25 февраля и третье г. земскому начальнику 1-го участка Свенцянского уезда, но удовлетворения на наши прошения ниоткуда не получили, боясь, чтоб не было какого насильства.

Честь имеем всепокорнейше просить в. в.-пр. быть нашим защитником в нашем бедном положении, будьте милосердны за нашу ошибку, в которой мы виноваты, не допустите нас к разорению, предпишите кому следует оставить нас жить по-старому".

"Если бы прислали приказ, тогда бы я его ломанул бы колом"

Все проблемы крестьян обещали решить большевики, взявшие власть в 1917 году. Но после ужасов военного коммунизма, когда продразверстка отнимала у крестьян все подчистую, наступило мирное время, а землепашцам лучше не стало. Михаил Корляков из деревни Корляк Шарканской волости Вотской автономной области писал в Москву:

"Почему так дешево ценится крестьянский труд. Мы крестьяне думали с завоеванием власти рабочих и крестьян нам будет много лучше. Но по-настоящему видим, что нам приходится хуже, потому что до империалистической войны нам доступнее было покупать фабричного изделия. Если продал 1 пуд муки купил 5 аршин сидцу, сахару тоже можно было купить 5 ф. В настоящее время за 1 ар. сидцу надо платить пуд и муки и также за сахар. Раньше гвозди были кровельные 4х дюймовые пуд 2 р., а в настоящее время за 1 пуд гвоздей надо продать 13 пудов муки.

И вообще фабричное изделие дороже чем в старое время 4 и 5 раз если говорить ввиду революции... Крестьянство раньше одевался почти что все фабричным изделием, а нынче в деревнях не увидишь фабричной одежи разве только у кого имеется еще старое. А все своя обработка. Крестьянству нашей местности очень трудно восстановить свое крестьянское хозяйство.

Как говорится кто что вырабатывает тот своим изделием пользуется больше. Но нам крестьянам приходится наоборот: хлеб обрабатываем сами но едим сурогат и также мы не в силах пользоваться фабричным изделием. А рабочий народ все ж таки пользуется своим изделием и крестьянским больше. Если считаться с фабричным изделием, хлеб должен не дешевле хотя 2 руб. рожь".

Но невыгодное соотношение цен на промышленные и продовольственные товары было не самым страшным для советских крестьян. Им обещали, что после замены продразверстки продналогом жизнь станет легче. Но в реальности продналог оказался ничем не лучше разверстки. В феврале 1925 года крестьянин Михаил Белоусов из деревни Силома Тюковской волости Борисоглебского уезда Тамбовской губернии писал брату в Красную армию о своих заботах:

"Здравствуй дорогой братец Коля.

Кланяется тебе брат Миша и посылаю я тебе свое нижайшее почтение и с любовью низкий поклон. Еще кланяется сестрица Анна Михайловна и посылаю я тебе братец нижайшее почтение и с любовью низкий поклон. Еще кланяется тебе дядя Михаил Николаевич и посылаю тебе племянник свое нижайшее почтение и с любовью низкий поклон. Дорогой братец Коля теперь я вам пропишу новеньково — у нас власть взяла за продналог корову, последнюю мою поддевку, Анюткину юбку с кофтой и платок и отцов халат и сундук. Вот дорогой братец, вы писали — не платите продналог. Кто приедет за продналогом, бей колом. Как же я его буду бить. Если бы прислали мне приказ, тогда бы я его ломанул бы колом. Дорогой братец Коля, гоняли наших деревенских в волость к допросу и говорили — это еще с вами обходятся хорошо, тихо. А вчера посмотрели бы, что делали,— били. Дорогой братец Вы бы там хоть немного центральную власть, товарища Рыкова или кого-нибудь кто там заведывает по этой части. А то они тут понажились, все ходят при галошах как господа а не пролетария. Дорогой братец пиши нам новенького что у вас есть. Гораська пишет что на нашу границу наступала буржуазия, нас говорит сейчас вооружили, выдали маски обучают как спасаться нужно от газа. И пропиши нам где сейчас находится Троцкий, и кто на его месте и как это дело могло случиться смести его или он сам ушел. Пока досвидания, пишите нам письма и пишите какие новости".

Перегибы, как всегда, обещали исправить. Но никаких улучшений крестьяне не чувствовали. В 1926 году из местечка Гайшино Могилевского округа Гомельской губернии в Москву отправил письмо крестьянин В. Пинищенков:

"Остался только голос вопиющего в пустыне, где же равенство и братство.

Дорогие товарищи, работники центральной советской власти, я пишу вам строки, которые на первый взгляд покажутся вам предрассудками. Но между тем это голос, это в лучшем смысле стоны всего трудящегося крестьянства, в особенности же деревни. А потому прошу глубже вникнуть в смысл письма, разобрать его до основания.

Да, товарищи, так уж больно отзывается на нервной системе ежедневный почти шум ораторов, а также и газет о том, что дали свободу трудящимся, что сбросили вековое ярмо капитала, помещиков, эксплуататоров и царизма с шеи тружеников-крестьян.

Да, товарищи, сбросили старых помещиков, фабрикантов, полицейских, жандармов и всю ту сволочь, служащую царизму и эксплуатирующих рабочих и крестьян,— создали же новых с отличием от старых своими новыми названиями и большою жадностью эксплуатировать.

Дорогие товарищи, вообразите, как больно слышать, что нам говорят: вот когда крестьянство дождалось хорошей жизни. И в то же время испытывать те ужасы, что совершаются в деревне.

В одно и то же время говорят, что мы дали свободу крестьянству и всем трудящимся, сбросили вековое ярмо и так далее, и в то же время, если крестьянин просрочил два-три дня и не уплатил продналога, у него забирают коня, корову и ведут в райисполком и продают за бесценок.

Если спросить, этими ли мерами, как вы шумите чуть ли не ежедневно со своими агрономами, можно поднять сельское хозяйство на должную высоту, вы ответите — нет, так как земледельцу лишить скота — он не замедлит пойти с сумой. Неудивительно, что попрошаек у нас развелось так много. Во-вторых, спрашиваю, было ли подобное даже тогда, когда мы были под ярмом царизма. Опять в ответе стоит — нет.

Как и больно переживать то, что крестьянство обременено такими ужасающими налогами, что ни один старый дед не запомнит, чтобы платить крестьянину за корову, лошадь, иначе сказать за этот инвентарь, без которого крестьянин не мог бы добыть себе куска хлеба. И в это же время чуть ли не ежедневно ведут нам разъяснительную политику о том, что нас освободили из под ярма помещиков и царей, да еще в добавление в каждой газете строчат наказ совчиновникам, чтобы они сухо не подходили, не брали, а сперва вели разъяснительную работу. Товарищи, на этот счет беспокойство наше совершенно излишне, в этом отношении они даже преуспели.

Товарищи, закрался ли вам когда-нибудь мимоходом хоть один раз в голову такой вопрос, чтобы подсчитать годовой доход и расход отдельного середняцкого хозяйства, находящегося в деревне при 300-х дворах, при дальнопольи, при трехполке, при 15-ти пудах с десятины получаемого урожая, да еще как у нас считают 3 четверти десятины с переводом скота на едока — это середняк, 2-3 десятины — это кулак. Потом сравните годовой доход — расход одного самого малого совчиновника или предрайсовета, или избача, или рабочего с доходом-приходом вышеупомянутого хозяйства.

Если вы этого вопроса не разбирали, то ваша святая обязанность им заняться. Но страшно допустить такую мысль, что такой вопрос забирали себе в голову, но остались глухи и слепы, как черствые эгоисты. Если вы над этим вопросом не подумали или не успели, то я подскажу вам, что здесь ужасающая разница.

В ответ на это вы скажете, что надо поднять культуру в сельском хозяйстве, чтобы получить не 15 пудов с десятины, а 80-100 пудов, но вы знаете, что для поднятия сельского хозяйства нужен хороший инвентарь. Если вы подсчитаете вышеупомянутый доход-расход, то увидите, что не хватит на покупку даже простого плуга.

Но между тем, когда все же давило ярмо помещика и царя, то в те времена той буржуазной властью с выходящих на хутора крестьян не драли кожу, а еще давали солидную помощь, как то семена культурных трав, цементовые трубы для колодцев и прочее.

Дальше. К продналогу прибавили 36 процентов на местные нужды. Куда они пошли эти 36 процентов. Дети ходят в школу со своими карандашами, перьями, бумагой, чернилами. Заболевший крестьянин, если есть хлеб или деньги, покупает лекарство, нет — так и пропадай. Мосты все разрушены. Если крестьяне сами не поправят, то 36 процентов и думать об этом не думают.

Дорогие товарищи, вы скажете, что я ярый сторонник старого режима. Наоборот, товарищи, все мои мысли, вся вера в борьбу и победу пролетариата. Что же делать, когда это приходиться видеть собственными глазами и испытывать на самом себе. Я только сторонник того, что надо взять другой курс направления. А именно. Ведь крестьянство же в октябрьской революции играло не меньшую роль, чем рабочие. Без участия крестьянства революция была бы проиграна и наоборот. Небольшую же роль играли и теперешние совчиновники.

Дорогие товарищи, зачем же тогда, когда мы живем мирно, строим новую жизнь, зачем же тогда такое разграничение между теми и другими. Какое разграничение, это вы увидите, когда сравните вышеупомянутый приход-расход. И даже можно убедиться с явного факта, а именно: неужели труженик крестьянин, этот производитель самых необходимых продуктов, неужели этот эксплуатируемый веками помещиками и капиталистами, неужели этот человек не заслуживает теперь, при нашей пролетарской власти того, чтобы дать ему возможность сбросить его несчастный лапоть и одеть хотя бы "ботинки" вместо того, как господа совчиновники и рабочие одевают хромовые сапоги, да еще галоши — их обстоятельства позволяют.

Товарищи, на этот вопрос ответ ваш я почти угадал. Вы скажете, крестьянин ведь все же мелкий собственник, а у совслужащего и рабочего нет ничего. Да, вы правы. У крестьянина есть собственность, есть лошадь, корова, свинья, но подумали ли вы, чем именно эта крестьянская собственность отличается от простого инвентаря, от трактора или даже от плуга. Разве тем, что плуг или трактор не надо кормить.

Товарищи, крестьянская лошадь — это такая вещь, без которой крестьянин не может обойтись, как не может обойтись рабочий без молота или кирки, как не может совслужащий обойтись без пера и без бумаги. А корова — это ни более ни менее, как навоз, служащий для поднятия на полях урожая.

Дорогие товарищи, слыхано ль было это тогда, когда у нас царила власть буржуазии, чтобы крестьянин платил за то, что он держит скотину. Как ужасно. Когда стала власть рабочих и крестьян, то крестьянин должен платить за лошадь и корову, да еще за какую корову — за телку, которой только полтора года.

Но что же, товарищи, нужно сделать, чтобы облегчить лихую долю крестьянина. Надо сократить штат совслужащих. Ведь даже при власти буржуазии и то не было столько служащих, как теперь. Наконец, надо им назначить такое жалованье, которое не позволяло бы роскоши, как то: галоши, галстухи и тому подобное. После этого нужен будет меньший бюджет, значит, меньше придется драть с крестьянина — значит, эти галоши и галстухи пойдут взамен на ботинки и дадут возможность крестьянину вместо лаптей обуть хотя бы ботинки".

"В предсмертной агонии отправили в больницу"

Власть снова обещала, что жизнь станет лучше и веселее после создания вместо хлипких единоличных мощных коллективных хозяйств. Снова говорили о светлом будущем после построения социализма. Но крестьян в колхозах пороли, как при крепостном праве (см. материал "О систематических порках колхозников" в N 11 за этот год). А о случае, который вряд ли бы допустил сколько-нибудь разумный помещик, в 1935 году доложил секретарю ЦК ВКП(б) Лазарю Кагановичу исполняющий обязанности прокурора Союза ССР Григорий Рогинский:

"Считаю необходимым довести до Вашего сведения о бездушно-издевательском отношении к больной колхознице Решетняк Анастасии (колхоз им.Якира Витязевского р-на Одесской области), приведшее к ее смерти.

Будучи в последних днях беременности, колхозница Решетняк обратилась к врачу участковой больницы Роскину с просьбой об освобождении ее от работы. Врач Роскин без всяких оснований ей отказал. С этой же просьбой Решетняк обратилась к бригадиру колхоза Ходак, который также ей отказал, мотивируя отсутствием у нее справки врача о беременности. В силу такого бездушного отношения к Решетяк, последняя работала на полевых работах вплоть до самых родов (16 июля с. г.). Рожала Решетняк дома без медицинской помощи, в антисанитарных условиях и в отсутствие кого-либо из родных, бывших в то время в поле, что привело к послеродовым осложнениям (кровотечение).

Муж Решетняк и ряд других колхозников обратились к бригадиру Ходаку с просьбой дать лошадь для отправки больной в больницу. Ходак лошади не дал, заявив: "Пусть не симулирует, а идет на работу". Без всякой медицинской помощи Рештняк находилась до 23 июля с. г. Когда бригадиру Ходаку было указано, что больная истекает кровью, только после этого Ходак дал лошадь и муж Решетяк поехал за врачом.

Только к вечеру 23 июля к больной приехал врач Роскин, который осмотрев ее указал: "Если будет хуже, больную доставьте в больницу".

На следующий день, по вызову мужа к Решетняк приехал лекпом Гуменюк, который никакой помощи ей не оказал. К вечеру 24 июля находившуюся уже в предсмертной агонии Решетняк отправили в больницу, однако по дороге она скончалась.

Вскрытием трупа Решетяк было установлено, что смерть произошла от заражения крови.

Как установлено медицинской экспертизой, своевременно принятыми мерами медицинской помощи, больную Решетняк можно было бы спасти. Спустя несколько дней после смерти матери, умер от истощения и ребенок.

За это бездушно-издевательское отношение к колхознице к уголовной ответственности привлекаются: 1) врач районной больницы Роскин, 2) бригадир колхоза Ходак и 3) лекпом Гуменюк.

Одесскому прокурору даны указания об окончании следствия и рассмотрении этого дела в суде в самом срочном порядке".

Виновных, конечно же, наказали, но это ничего не изменило. Колхозное крестьянство, как и когда-то крепостное, продолжало страдать от подневольного труда, нужды и бесправия.