В издательстве "Новое литературное обозрение" выходит книга "Классик без ретуши" — собрание рецензий и статей о Владимире Набокове, выходивших на протяжении всей его литературной жизни. Шестисотстраничный том представляет самый компактный и удобочитаемый итог российского набоковского бума 90-х годов.
Прошло 11 с половиной лет с того момента, как в журнале "Москва" появилась в сопровождении извиняющегося комментария какого-то литературоведа в штатском "Защита Лужина". Роман мгновенно стал культовым; началось неумолимое вращение чертова колеса всенародной любви. Финалом этого движения следует считать, пожалуй, труды переводчика С. Ильина, давшего несколько томов интерпретаций англоязычного Набокова — текстов, где сквозь энтузиазм и прилежание проглядывают следы безумия ровно того сорта, что свойствен многим набоковским персонажам.
Но прошлогодний столетний юбилей Набокова показал наступившее торжество телевизионно-парфеновского отношения к классику — почтительной, умеренной и поверхностной попсы. Колесо замерло. Мы оказались в ситуации "после бала" — после бума, за десять с хвостиком лет проделав эволюцию, которая в мире шла большую часть века, разворачиваясь в реальном времени жизни самого писателя.
Сюжет сборника развивается от настороженных восторгов рецензентов русских эмигрантских газет 20-х годов до ревниво-уважительного яда англо-американских суперписателей вроде Эмиса и Берджесса. В аккурат посередке находится лучший текст книги — эссе Станислава Лема о "Лолите". Порции относящихся к тому или иному набоковскому тексту рецензий переложены внятными обзорами критики, написанными составителем Н. К. Мельниковым. И вся книга может быть прочитана как учебник литературы ХХ века — с точки зрения Набокова.
Но интересней читать ее как хронику изменений воззрений образованных русских за последние десять лет. Эти изменения повторили — прокрутившись на fast forward — путь литературных вкусов целого века. Русская эмиграция "первой волны", если отвлечься от ее бытовых и политических обстоятельств, была в литературном смысле благом. Она стала заповедником, где "великой русской литературе" было позволено спокойно дожить свой ХIХ век — в XX. По эту сторону границы пишущая публика была слишком взвинчена возможностями как головокружительных житейских карьер, так и риском гибели в прямом, физическом смысле. В эмиграции же дело шло сравнительно бескорыстно — то есть корысть присутствовала в естественной пропорции.
Одно из самых поразительных впечатлений от первой части сборника, которая посвящена русскоязычному Набокову-Сирину,— то, с какой тщательностью он выстраивал свою литературную карьеру. Проступают довольно неожиданные аспекты его ранних замыслов: вот этот роман нацелен на успех у эмигрантской критики, а этот рассчитан на английский перевод. Именно такому прагматизму учились российские литераторы начала 90-х годов. Работать под заказ — но формируемый не советскими перверсивными представлениями, а естественным спросом публики.
Более того, существует параллель не только практическая, но и метафизическая. Русский пафос начала 90-х — условно говоря, "освоения Запада" (при том, что он не очень-то хотел, чтоб мы его осваивали) — точно рифмуется с ситуацией, как ее ощущало молодое поколение русских в Европе конца 20-х годов. Мост в прошлое обрушился, лишь только сделан с него последний шаг. Вот будущее, в котором мы никому не нужны.
Ошеломляющей моде на Набокова здесь способствовала его тщательно выстроенная литературная карьера — естественно было выбрать в кумиры самого знаменитого. Набокову удалось (пусть посмертно) соблазнить целую страну — так, как он раньше соблазнил эмиграцию, затем Америку, затем — весь мир. И потому-то хроника этих первых соблазнений читается, словно про нас писана.
На деле в набоковском поколении были не менее одаренные и, пожалуй, более глубокие авторы. Прежде всего — литературные враги Набокова, круг авторов парижского журнала "Числа". Один из них, Владимир Варшавский, среди дежурных комплиментов технике Набокова и дежурных упреков в холодности и пустоте его письма говорит о "повсеместном признании Сирина в вечно существующей и неизбежной академии". Эта "академичность", соответствие набоковских текстов представлению постсоветского технократа о том, каким должен быть настоящий "другой" писатель (которых от нас так подло скрывали),— еще одна причина головокружительного спроса на его тексты.
И этому не могло помешать то, что умозрительная "академия", на которую Набоков ориентировался и которую выстраивал вокруг себя, часто бывала отменно глупа. "По объему дарования Сирин не уступает Леонову или Федину и, разумеется, во много раз превосходит всевозможных Казаковых, Шолоховых, Бабелей". Апологетически настроенный составитель "Классика без ретуши" загнал несуразицу Ходасевича в петит, но стати таковы, что ее не пропустишь.
Конечно, триумфы Набокова отнюдь не были исключительно результатом окололитературного политиканства и недомыслия публики. Но и того и другого хватало. В итоге запас читательского либидо был израсходован на Набокова. Классиком выпало стать именно ему — а не, скажем, Гайто Газданову. Таких примеров в истории литературы сколько угодно: можно, к примеру, поломать голову над вопросом, почему главным писателем "правды о лагерях" стал Солженицын, а не Варлам Шаламов? Причина та же — активная и безошибочная паралитературная деятельность. Писатель занимает то место, на которое сам себя назначает,— публика спорить не станет.
Есть и более тонкий момент — Набоков отвечал некоторым чисто литературным ожиданиям, связанным с гоголевской линией. Он едва ли не единственный, кто пытался следовать за Гоголем, повторяя и развивая головокружительные словесные трюки гения. Ни у кого больше не хватило смелости на это, хоть и Набоков тут не вполне преуспел. Проницательный Георгий Адамович заметил: "Если бы даже не существовало 'Переписки с друзьями', можно было бы и по 'Мертвым душам' догадаться, каким камнем лежало на нем его восприятие мира... Удивительно все-таки, что камень для Сирина обернулся перышком, пушинкой".
То, что Набоков вышел из моды,— не оборотная сторона тех особенностей его произведений, благодаря которым он стал так популярен. Но отчасти — результат воздействия его текстов на литературные вкусы. Мы не можем относиться к какой бы то ни было литературе столь же эмоционально, как Георгий Иванов или Жан-Поль Сартр. Наше отношение повернуло к тому, которым полна вторая, "американская" часть книги,— к спокойному и прохладному интересу. При всей категоричности и меткости иных суждений, они остаются сторонними: это не горячий лепет интеллигента, а opinion интеллектуала. "Лучшее, что он написал,— замечает Джон Апдайк,— это его американские романы с их безудержной легкомысленностью и жестокостью, более человечные, чем проза, созданная им в Европе. Набоков заново открыл чудовищность нашей цивилизации". Сказано по существу то же самое, что в эмигрантской критике ("он реалист-неудачник, а не человек гоголевского нутра (на что он претендует)"), но тон сменился. Иными словами, сюжет "Классика без ретуши" — это движение от критического реализма через модерн к постмодерну — тот путь, который мы проделали так быстро с помощью Клио, Ельцина и Набокова.
МИХАИЛ Ъ-НОВИКОВ