В Королевском театре Мадрида прошла мировая премьера оперы Кристобаля Халфтера "Дон Кихот". Ключевое произведение испанской и мировой литературы стало объектом скандального эксперимента, предпринятого элитой нынешней европейской оперы. На премьере побывал корреспондент Ъ АЛЕКСЕЙ Ъ-МОКРОУСОВ.
Опера "Дон Кихот" начинается при гробовом молчании оркестра. Сам он находится перед огромной ямой, дна которой не видно даже с верхних ярусов. После недавней реставрации Мадридская опера обладает самым высоким зеркалом сцены в мире: от сценической ямы до колосников здесь 72 метра, а общий объем сцены составляет 72х36х32 м.
Задники исчезают, сквозь окна и двери виден вечерний Мадрид с его автобусами и фланирующими толпами. На сцену тем временем выезжают два бульдозера. Они толкают перед собой огромные кучи книг, которые и сваливают в бездну. Через мгновение пол поднимется до своего привычного уровня. На нем окажется настоящий Монблан книг, из переплетов которых начнут вылезать хористы, общим числом 80 человек. Гора, а с нею и вся Словесность станут главными действующими лицами "Дон Кихота". Оформление тоже посвящено Языку и Письму — почерк Сервантеса служит единственным рисунком для декораций.
Именно на эту гору опустится красный аэроплан, откуда и появится сам Дон Кихот (Энрике Бакеризо), потом туда же прилетит огромный белый Пегас с красными крыльями (на сцене вообще всего три цвета: черно-белым книгам, фракам и вечерним платьям противостоят красные вспышки чувственности и эмоций). Над горой воспарят фолианты с перелистывающимися страницами (этот миг достоин Копперфильда), а на ней будет восседать сам Сервантес (Хосеп Мигель Рамон), столь похожий на свой же стоящий неподалеку от Оперы памятник на площади Испании. А вокруг Горы кружат в огромных красных туфлях-ландо Дульсинея (Даяна Таегс) и Альдонса (Мария Родригес).
Двухчасовой спектакль, разбитый на шесть сцен, идет без антракта и смотрится на одном дыхании — во многом благодаря разнообразию музыки, включающей и вариации традиционных канцон, и шумовые изыски четвертьвековой давности, чья музейная архаичность мила сама по себе. И хотя оперой в привычном виде "Дон Кихот" назвать трудно (скорее это оратория), испанское национальное сознание, тосковавшее по собственным Вагнерам и не удовлетворенное испанскими сюжетами в "Кармен" и "Дон Жуане", наконец-то может заснуть спокойно. Если переживет все шпильки, приготовленные автором.
70-летний Кристобаль Халфтер, в молодости восхищавшийся Бартоком и Стравинским, давно уже считается живым классиком испанской музыки. Одним из лучших его произведений считается посвященный Ростроповичу Второй концерт для виолончели с оркестром. Он часто обращается к ключевым персонажам и темам испанской культуры — от "Темных картин" Гойи до творчества Чиллиды и Рибейры. Оперой о Рыцаре Печального Образа Халфтер углубляет тот скепсис испанской мысли, которым та меланхолически укутывает собственную историю в текстах Ортеги-и-Гассета и Унамуно. Впрочем, в постановке немца Херберта Вернике этот скепсис, направленный в итоге против политики правящих элит, принял всеевропейский масштаб.
Кульминацией спектакля становится сцена сожжения книг. В список нелюбимых народом авторов попадают при этом не только "Дон Кихот", но и Кафка, и Манн, и все те же Унамуно с Ортегой, и Лорка. Они напоминают о тех катастрофических отношениях, в которых во все времена пребывают властители и оппонирующие им интеллектуалы. Только в ХХ веке власть стала еще и опираться на силу массовой культуры. Не случайно трагическая история Сервантеса оборачивается фарсом: в финале толпы бликующих фотовспышками и поющих осанну туристов окружают его памятник, который на их глазах погружается в бездну, туда же, где сегодня погребены на самом деле и его книги, и все, связанное с не-мыльным искусством.
Подобный удар со стороны культуры направлен не только в сторону бестолковых масс, но и тех, кто волей-неволей их к такой жизни приучает. Мечта и реальность, вымысел и правда, социум и художник — вот конфликты идущей на испанском языке оперы (на всякий случай ее сопровождают испанские же титры). Размышления об объявленной, но все еще не наступившей смерти романа соседствуют здесь с разговорами о смерти самой оперы, столь же вечными, как и сама опера. Но никогда еще обвинения ее в кризисе не были столь многочисленными, как на исходе ХХ века. Явно уступая в простоте мюзиклу, опера пыталась одно время быть прибежищем меломанов. Но физиологическое удовольствие, испытываемое публикой от священно-медовых голосов, оказалось не в силах победить собственно оперное искусство. Которое по-прежнему состоит не в одной лишь музыке, но и в сильных постановочных ходах. Немецкая школа оперной режиссуры давно уже доминирует на континенте. Герберт Вернике, знаменитый совместными с дирижером Сильвеном Кэмбрелингом работами над "Кольцом нибелунгов" на сценах Брюсселя и Франкфурта,— один из тех, кто превращает каждый спектакль в не просто красивое зрелище (в Мадриде Вернеке сам придумал декорации, свет и костюмы), но и по-настоящему актуальное произведение. Благодаря ему понимаешь, что даже вид на автобусы из ложи бельэтажа может доставлять глубокое удовольствие. Для этого требуется не так уж и много: чистые глубокие голоса, простая, но глубокая идея и необязательно обширная, но очень глубокая яма на сцене.