То, что у соседа щи гуще, а хрен длиннее, известно давно. Сидя в Москве, как не позавидовать Питеру? Он и красивей, и интеллигентней, и выговор питерский как-то не так хабалист, как московский... И, главное, питерские литературно-патриотические инициативы выходят соразмерней и разумней московских. Попытка вообразить сборник стихов "Москва в русской поэзии" вызывает внутренний протест, ибо ассоциируется все больше с нелепыми перетяжками, которыми любят украшать столичные улицы: "Москва, как часто в этом звуке водились русские блины", и все такое.
А вот антология, глыбисто озаглавленная "Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград в русской поэзии" такова, что даже мои коллеги по редакции, люди хоть не вовсе черствые, но с замыленным, что называется, глазом, видя ее на моем столе, сразу начинают щупать томик, крутить в руках, чмокать и говорить: "Ух ты! Где взял?" Правильно завидуют: книга стоит ахов и вздохов. Город Петербург — это вроде фабулы антологии, а содержание ее на самом деле — эволюция поэтической речи и литературного взгляда на мир от Антиоха Кантемира до Олега Григорьева. От "Обонпол искусные древоделов руки производят сильные врагам нашим муки" до "На Невском я встретил друга, он как бы пахал без плуга". Составитель и автор комментариев Михаил Синельников замечает в аннотации: "Кажется, что этот нестройный хор все-таки готов слиться в торжественный 'Гимн Великому Городу'". Может быть. Но главный "гимн", на мой взгляд,— совершенно грандиозной поэзии, которая существует на русском языке и которую чем больше читать, тем всем будет лучше. У меня от этой книги осталось ощущение, что все, что я когда-либо думал или пытался подумать, уже кто-то высказал раньше, причем в такой законченной форме, о которой я и не мечтал бы. И я не могу представить себе читателя, который не нашел бы в питерской антологии дискурса по вкусу. "Ищи! Никто тебе помехой не встанет на пути твоем" — как сказано у Хармса.
Мудрый лозунг применим не только к вершинным достижениям — к сливкам, так сказать, но и к молоку текущего литературного процесса. Александр Кабаков, автор знаменитого "Невозвращенца", выпустил двухтомник своих сочинений. Солидные переплеты и датировка текстов — от начала восьмидесятых до конца девяностых — наталкивают на мысль о предварительных итогах. Что ж за итоги? Кабаков пытается делать промежуточный жанр — на "крутой" сюжет насажены лирические пассажи. Самое интересное, однако, не эти в разной степени удачные попытки, а фигура авторского героя. Человек промежуточного поколения — уже не шестидесятник, еще не "новый русский". Несущий в себе целых два комплекса комплексов — и рассудительный идеализм "оттепели", и неутолимую жадность к жизни, свойственную последним годам империи. Результат: общая черта едва ли не всех героев Кабакова — алкоголизм. Но не экстремальный, в ерофеевском духе, а задумчивый, джентльменский. То есть — добавлять можно хоть одеколоном, но первый стакан должен быть наполнен Jack Daniels. Повествовательная манера Кабакова такова, что сетовать на специфическое постаксеновское пижонство его прозы не приходится, поскольку внутри текста уже содержатся соответствующие оговорки и отсылки. То, что повышенное внимание к качествам твидового пиджака или марке пойла несколько раздражает — понятно. Но стоит отдать себе отчет в том, что все мы (что бы они ни говорили) посвящаем всякой внешней мишуре больше сил, чем чему бы то ни было. Я предпочитаю литературу другого рода, но тем, кто хочет послушать в меру циничного, в меру ироничного и без меры романтичного собеседника, могу рекомендовать двухтомник Кабакова.
Если сделать еще один шаг в сторону от вымысла к тому, что принято называть реальностью, упираешься в мемуары. Честно говоря, количество советских мемуаров, выпущенных за последние пару лет, меня смущает. Не говорю уж о качестве. Тем не менее тома продолжают выходить и, вероятно, покупаются. В чужую душу заглянуть нам не дано, и можно только гадать, что извлекают люди из воспоминаний: может, ищут старые корни новых сплетен, а может, просто радуются, глядя на глянцевый портрет на суперобложке: "да, он-то помер, а я-то еще жив". Хотя, между прочим, это еще неизвестно кому в такой ситуации повезло.
Неотравленному, нерасщепленному советскому сознанию, по крайней мере, не откажешь в ясности взгляда. И если сохранять искренность, то, по некоторому базовому свойству текста, непременно выскажется нечто интересное и даже могущее послужить отправной точкой для обобщений. Передо мной — воспоминания известнейшего сценариста Семена Лунгина "Виденное наяву". Лунгину принадлежит сценарий одного из самых нефальшивых советских фильмов — "Добро пожаловать, или Посторонним вход воспрещен". Собственно, в своей системе координат этот фильм — шедевр. Тем интереснее узнать о методе сценариста. "Занимаясь со студентами, я обязательно даю им задания собирать новые слова, всякого рода неологизмы, неожиданные обороты, забавные фразы, подслушанные диалоги, тренировать слух на живой, все время меняющийся разговорный язык".
А вот что выходило из таких тренировок у студентов. "Ларек 'Дары природы' на рынке. Продавщицы нет. Пять человек стоят в очереди. В витрине банки с грибами, фасолью, сухим квасом.
— Я двадцать минут третьего подошла. Она сказала, что в туалет идет. На двадцать минут. И закрыла окошко.
— Кто же это в туалет на двадцать минут ходит?
— По телефону небось или где нибудь сидит курит".
Совершенно концептуалистский кусок, не правда ли, словно списан из Сорокина или Рубинштейна? Собственно, то и интересно в литературе последних сорока лет, что она стала использовать минимум вмешательства в первичный материал, в естественную речь для получения художественного результата. Любопытно, что этому, оказывается, учили даже во ВГИКе. Язык учил нас всех одному и тому же. Использовать эту науку когда-то можно было по-разному — но не прошло и двадцати лет, как благонамеренные мемуары и радикальный авангард стали прочитываться как фрагменты одного текста.
Петербург, Петроград, Ленинград в русской поэзии. Составление и комментарий Михаила Синельникова. Спб: Лимбус-пресс, 1999.
Александр Кабаков. Кафе "Юность". Зал прилета. М.: Вагриус, 1999.
Семен Лунгин. Виденное наяву. М.: Вагриус, 2000.