Литературная премия Александра Солженицына за 2000 год (ее денежное наполнение составляет $25 тысяч) присуждена Валентину Распутину. В любой премии, какими бы демократическими процедурами ни сопровождался процесс выдвижения и отбора номинантов, окончательное решение принимает узкий круг лиц. То, что в жюри премии Солженицына решающее слово принадлежит самому, как говаривал Бродский, "нобелю", сомнений не вызывает. В прошлые годы Солженицын наградил филолога Владимира Топорова, достоинств которого не перечесть, и поэтессу Нина Лиснянскую, с безукоризненной репутацией поэта-диссидента (она сама демонстративно вышла из презренного Союза писателей после скандала по поводу "Метрополя"). В этом году премию дадут Распутину — некогда деревенщику и почвеннику, ныне правоверному, кондовому патриоту. Зачем? Комментарий писателя МИХАИЛА БЕРГА.
Репутацию Солженицына уже не может изменить ни он сам, ни другие, потому что эту репутацию сегодня ни улучшить, ни ухудшить существенным образом нельзя. Солженицын не способен удивить, возмутить, обрадовать, весь арсенал приемов уже использован, колчан пуст, а главная стрела в свое время попала в самое сердце и застряла там надолго, если ни навсегда.
Солженицын может (но пока не сделал): поддержать Путина или Зюганова, восславить успехи русского оружия в Чечне или призвать к ограничению свободы слова, как института не отвечающего менталитету русского народа,— он все равно останется автором знакового "Одного дня Ивана Денисовича" и культового "Архипелага" — нержавеющих гвоздей, забитых им в гроб русского коммунизма. То, что потом Солженицын обиделся на Запад и стал неуклонно двигаться в сторону утопического и архаического словоупотребления и столь же утопических представлений о русской истории, легко объяснимо. На Западе Солженицына хотели втиснуть в прокрустово ложе могильщика большевизма, а ему хотелось быть властителем дум, чем-то вроде папы римского, коронующего королей и президентов. Разочарование подвигло его на противопоставление сытого и бездуховного Запада и бедного, беспутного, но вечно ищущего правду русского народа, готового в этих поисках и других не пощадить, и себя не пожалеть.
Это же разочарование ожидало его в России, когда он наконец-то решился переехать из Вермонта в Москву. Роль властителя дум оказалась изъятой из репертуара культурных ролей, но не под влиянием бездуховной массовой культуры, а в силу естественного хода вещей. Слово после Освенцима и Гулага перестало быть мерилом истины, литература уже не "наше все", а писатель — в лучшем случае, собеседник, интеллектуал, комментатор прошлого и настоящего, творец парадоксальных или банальных интерпретаций, в разной степени занимательных, в худшем — создатель либретто для мыльных опер. Сам Солженицын своим "Архипелагом" способствовал ослаблению литературоцентристских тенденций в русской культуре, но либо не понимает это, либо не способен согласиться с собственной миссией.
Все, что сделал и делает до сих пор Солженицын после возвращения в Россию, укладывается в программу безуспешной реанимации роли писателя как властителя дум. Для этого он и придумал премию, награждая тех, кто, как и он сам, недоволен сегодняшним социальным статусом литературы. Было бы странно, если бы своей премией он наградил Пригова или Сорокина, за какие коврижки, хочется спросить, хотя именно они настоящие последователи автора "Ракового корпуса", уточнившие многие координаты идеологических констант и снявшие груз с души у тех, кого этот груз измучил как раковая опухоль. Солженицын поставил диагноз, а резать, кромсать, с мрачной веселостью и дикой энергией, стали уже концептуалисты. Но Пригов и Сорокин — манипуляторы, для них что Марков, что Мандельштам, что Кочетов, что Ахматова — все фетиши и объекты манипуляции. Разве можно было наградить их с формулировкой "за пронзительное выражение поэзии и трагедии народной жизни в сращенности с русской природой и речью, душевность и целомудрие в воскрешении добрых начал"? Нет, потому что эта формула — выражение комплекса неполноценности, помноженного на комплекс превосходства. Зато Распутин, который во времена советской цензуры был (или казался) смелым обличителем и радетелем за народную правду, а ныне стал скучной и мрачной архаикой, весь, как Афродита из пены, вышел из этой самой "сращенности", "пронзительных выражений" и "целомудрия", которое, позволь ему, будет опять головы рубить.
Кто-то скажет — приехали, а другие задумчиво почешут затылок и заметят: ну и что?