Композитор ГИЯ КАНЧЕЛИ приехал из Бельгии, где он сейчас живет, ради исполнения своего нового сочинения "Styx". Он ответил на вопросы корреспондента Ъ КИРЫ Ъ-ВЕРНИКОВОЙ.
— Ваши сочинения часто пишутся с прицелом на конкретного исполнителя. "Styx" — не исключение?
— Работая над этой музыкой, я думал об альте Юрия Башмета. Я стараюсь с этим бороться, но мне не удается отстраниться от возможностей музыкантов, с которыми так счастливо свела меня судьба. Сейчас я пишу сочинение, первым исполнителем которого станет Юрий Темирканов.
— Что послужило текстом хоровой партии "Styx"?
— Это разрозненные грузинские слова, которые я подбирал так, чтобы в них не было гортанных звуков. Еще — названия грузинских церквей и имена ушедших друзей. Есть и имя Альфреда Шнитке. Когда я с ним общался, у меня было впечатление, будто я на причастии, будто я очистился и мне отпущены грехи. Некоторые его произведения действовали на меня так, что я долгое время не мог работать. Мне становилось неловко, что я выбрал ту же профессию.
— Это бывало только с музыкой Шнитке?
— Нет, я вообще зависим от музыкальных потрясений. Моя страстная влюбленность в музыку началась с Глена Миллера и Дюка Эллингтона, из-за которых я сменил "ходячую" профессию геолога на "сидячую", композиторскую. Консерваторское образование в те годы оставляло большие пробелы, прежде всего в музыке ХХ века. В 1959 году я поехал в Москву на концерт Нью-Йоркской филармонии с Леонардом Бернстайном и впервые услышал ошеломившую меня "Весну священную" Стравинского. В начале 1960-х на меня обрушился шквал новой музыки — Стравинский, Барток, Веберн, Бах, Малер, музыка эпохи Возрождения, послевоенный авангард. А мне было не восемь и даже не восемнадцать, а двадцать пять лет. Хорошо или плохо, что все это вошло в мое сознание почти одновременно, в таком количестве и так поздно? Ведь это не совсем нормально!
— Сегодня Гергиев играет "Styx" после Губайдулиной и Малера. Малерианские контрасты есть и в вашем сочинении.
— Стыдиться или бояться такого соседства мне кажется глупым. Контрасты — один из штампов моего письма, которые я не в силах преодолеть. В 1988 году Луиджи Ноно предложил мне написать совместное сочинение: час его музыки, час — моей, и чтобы в этом опусе не было громкой и быстрой музыки. Видимо, он почувствовал, что быструю я и не смогу написать. Что же касается громкой музыки, то моя, в основном тихая, музыка как раз часто прерывается динамическими взрывами. Вскоре Ноно умер. В 1993 году я начал писать "Lament" для Гидона Кремера, решив, что настал случай выполнить свое обещание и посвятить свою половину памяти Луиджи Ноно. Он вышел медленным, как обычно. Но с большой формой без контрастов у меня ничего не получилось.
Порою мне кажется, будто я продолжаю писать начатое в молодости сочинение, которое закончится лишь с моим уходом из жизни или когда я больше не смогу писать. Развитие в нем соответствует душевному состоянию — по сути своей оно остается единым: печаль, сожаление, неприятие грубой силы. Надежда преобладает над радостью и ликованием. От сочинения к сочинению мой язык упрощается, и я ничего не могу с этим поделать. Часто в моих произведениях появляются эпизоды как-бы "из другой оперы", похожие на популярную музыку. Это идет от работы в театре и кино. И главное не то, что я писал прикладную музыку, а что всю жизнь общался с Робертом Стуруа. Он выстраивал свои спектакли, не заботясь о стилевом единстве, и в моих партитурах к шекспировским пьесам появлялась и цирковая музыка, и какие-то сладенькие вальсы, и регтайм. Впечатления пестроты не было: столь мощной была режиссура Стуруа. Я надеюсь, что и в моей музыке "вставные" фрагменты звучат органично.
— Как вы представляете себе своего слушателя?
— Я сознаю, что музыка моя и среди многих коллег и слушателей вызывает раздражение, и стараюсь их понять. Хотя сам я к музыке, которая меня не воодушевляет, остаюсь равнодушным и терпимым. Для меня самый важный критерий — тишина полного зала. Тишина бывает формальная, вежливая. А бывает, что чувствуешь участие каждого в происходящем. Мне приходилось переживать такую тишину, и я ее запомнил. Тишина предшествует рождению звука. Точно так же существует мир звуков, после которых тишина воспринимается как музыка. Моя мечта — достигнуть такой тишины.