После премьеры ОТАР ИОСЕЛИАНИ ответил на вопросы корреспондента "Коммерсанта" АНДРЕЯ Ъ-ПЛАХОВА.
— В твоем фильме помещается как минимум пять "нормальных" картин. Как ты рассчитываешь многофигурный сюжет, герои которого встречаются как бы по касательной, влияют друг на друга, часто не подозревая об этом? И никто из них не становится "главным"?
— Меня воротит от необходимости "истории", прямого конфликта. Как только я выпустил в жизнь переодевающегося молодого героя, он стал обрастать плотью: неудачная любовь (что можно лучше придумать?), алкаш-папа, друг-бродяга, мелкие воришки вокруг. Потом провал во времени: тюрьма, неизвестно, что там произошло, но догадаться можно. Потом он бросил друга, начал другую жизнь. Перекладывал я листочки: кто, как и с кем встретился, прочесывал сценарий по логике вещей. И само собой получилось, так почти всегда получается, что я избегаю главного героя.
— Этот метод чужд сторонникам психологического кино...
— Ну уж, конечно, не как у Толстого: она вошла и подумала то-то и потому-то. Нудно и противно выяснять душевные движения, погружаться во внутренний мир. Идеалом повествования для меня остаются конструкции Булгакова: за мной, за мной, читатель! Вошла Маргарита с желтыми цветами и решила: если его не встречу... Мои фильмы похожи на нравоучительные кукольные спектакли: Петрушка, гиньоль, комедия дель арте. Это своеобразные притчи, но потом, конечно, на них надо нарастить мясо, чтобы было похоже на правду. И движения, и поступки должны быть нормальные, но при этом мне приятнее скользить по поверхности.
— И все-таки: как удается рассчитать структуру фильма?
— Это всегда подобие музыкальной формы. Или математической. Я сам занимался математикой и всегда советую позаниматься пару лет новичкам. Дисциплинирует.
— Теперь большая часть твоих фильмов снята во Франции. Ощущаешь ли ты себя частью французского кино?
— Ни в коей мере. Для меня самая большая прелесть в кино — это "Окраина" Барнета, "Элисо" Шенгелая, "Чудо в Милане" Де Сики.
— В твоих последних фильмах находят переклички с Бунюэлем.
— Он не из моих любимых, видел только две-три его картины. Вообще не люблю ходить в кино. Эйзенштейн говорил, что можно красть у литературы, у музыки. Но не у кино: это стыдно. Сходство с Бунюэлем может объясняться тем, что в его фильмах, как и в моих, музыкальная структура.
— Почему, по-твоему, в восточных странах Европы исчезло кино? Как сказал в Канне директор фестиваля Жиль Жакоб, всюду, кроме России?
— В странах советского блока кино существовало, так как власти считали его инструментом пропаганды. Но — хорошо сделанной пропаганды. Поэтому они серьезную школу организовали. Даже в России, где все гораздо жестче контролировалось, возникли Тарковский, Панфилов. А Грузия — очень взрывная страна, к тому же она пользовалась некоторыми привилегиями и сумела создать свою киношколу.
Теперь кино перестало быть пропагандой, стало коммерческим. Русское кино старается подражать голливудскому. При этом нет денег, нет рынка, кинотеатры покинуты: в таком виде в наши страны пришел капитализм. Если не создать французскую модель, кинематография прекратит свое существование. Хотя всегда останутся люди, которые хотят и могут делать кино.