120 лет назад родилась Анна Павлова (1881-1931). Именно у нее русские танцовщицы научились вести себя как настоящие балерины.
Когда юная Павлова появилась на сцене, восторженные критики назвали ее новой Марией Тальони. Эту чушь балетоведы как заведенные повторяют вот уже столетие. Легендарную танцовщицу Павлова напоминала разве что худобой и легкостью. Быть может, масштабом личности. В историю балета она вошла скорее как анти-Тальони.
"Божественная Мария", жесточайше выдрессированная педагогом-отцом, осуществила крупнейшую в истории балета языковую реформу. Придала классическому танцу его нынешний облик: выпрямила и вытянула линии, устремила к вертикали силуэт, прочертила точные траектории прыжков, ввела в широкое обращение пуанты, первой осознав их образный смысл и пластические возможности, открыла балету танцевальное bel canto. Впоследствии техника могла усложняться, но формальные законы, введенные Тальони и закрепленные авторитетом ее таланта и беспримерной славы, никто не оспаривал. "Хорошо темперированный" классический танец надолго занял воображение хореографов: педагоги ковали кадры сообразно новым запросам. Полвека спустя знаменитые миланские виртуозки чуть подсушили рисунок. А еще через полвека классический танец дождался своего Менделеева: Агриппина Ваганова свела классические па в систему, своего рода периодическую таблицу. Разница между французами, англичанами, датчанами, американцами и русскими сегодня — это всего лишь разница диалектов внутри одного языка.
Реформа Тальони радикально изменила самосознание классических балерин. Конкретно русских, конкретно петербургских. Отныне они не властительницы дум, но жрицы танца. Его геометрия непререкаема для простых смертных. Никакие электрические искры, никакой трагедийный размах не извинят смазанных туров, неплотных позиций и некрепких пуантов. И вот тогда появилась Анна Павлова. Только-только схлынула волна мускулистых миланских гастролерш, русские бросились осваивать импортные технические чудеса. Павлова была слишком худа, слаба, вдобавок ее дивной красоты ноги были невыворотны от природы, навсегда поставив предел технике. Некоторое время она, однако, суетилась. Пила рыбий жир, занималась с итальянским педагогом Чекетти. А потом, отчаявшись победить природу, плюнула и развернула ноги так, как было удобно ей самой. Коллеги впали в транс.
Она вертела туры, как получалось. Взвивалась в воздух, откуда хотела. Разбила правильность пантомимного речитатива. И покорила мир. О демократичности гения Павловой написано много. Она стала первой балериной, которая сумела быть понятной даже в мексиканской глухомани. Потому что была первой, кто не побоялся навязывать свою индивидуальную волю столь агрессивно. Она не очерчивала вокруг себя непроницаемо прекрасных и точных линий, как предписывала традиция. Напротив, разбивала, ломала и расшатывала обобщенно-надличные абстрактные контуры классического танца. Сгущала и высветляла положенные хореографом краски, отважно меняла текст. Такая манера ни на миг не оставляла зрителей в покое: требовала мгновенного отклика, реакции, диалога, сопереживания. Игнорировать эту психическую атаку было невозможно. Созерцание было отменено. Волей-неволей публика сосредотачивалась, пытаясь понять, чего хочет сказать, на чем настаивает эта женщина. В этом смысле Павлова была первой балетной авангардисткой. Тем более что первые эксперименты проделала над академической классикой Петипа. Великий старец морщился, но на вопросы журналистов о любимой балерине неизменно отвечал: Павлова.
Петипа, в лучших своих балетах воспевший главенство искусства над жизнью, мастерства над эмоциями, порядка и профессионального долга над индивидуальным произволом, должен был, казалось бы, Павлову возненавидеть. Но дело в том, что Павлова, как ни странно, не отменила излюбленной Петипа иерархичности. Она не покушалась на возводимые им в grand pas пирамиды кордебалета, корифеек, первых солисток, восходящие к ослепительной вершине-балерине. Просто оттенила драгоценное звание балерины новым смыслом: вознесенная на вершину по праву таланта, прима сама устанавливает над собой закон.
Павлова стала первой, кто выдержал цельный образ балетной примадонны — "беззаконной кометы" и за пределами сцены. Мгновенно порвала с труппой Дягилева, сулившей изрядные перспективы, едва поняла, что первым номером проходит не она, а Нижинский. Заплатив бешеную неустойку, расторгла контракт с императорскими театрами, первой пустившись в свободное плавание,— менее отважные коллеги рукоплескали: Павлова первой "сделала" всесильную дирекцию, отказавшись от навязанных правил игры. Сама подбирала себе труппу — криминального качества фон, на котором ярче блистала сама, уверенная, что вытянет даже самый провальный спектакль. И действительно вытягивала. Наконец, первой среди балетных звезд ее ранга сфотографировалась в одном трико: по сегодняшним меркам — "обнаженка" в журнале Playboy.
Павлова научила русских балерин быть балеринами. Выработала кодекс поведения. Отныне и по сей день каждая заполняет матрицу Павловой как умеет. Меняет под себя танцевальный текст, скандалит с директором, торгуется по поводу гонораров, пропадает за границей на сольных гастролях и демонстрирует в журналах модную одежду. Правда, второй Павловой пока не получилось.
ЮЛИЯ Ъ-ЯКОВЛЕВА, Санкт-Петербург