Вере Печенкиной два года. У нее тяжелый порок сердца. Она почти не растет и весит всего восемь килограммов — как девятимесячный младенец. На ее крохотное сердце хирурги наложили два системно-легочных анастомоза, два протеза, искусственно соединяющих круги кровообращения. Это все, что они смогли сделать в Москве. И это временно. Один анастомоз уже забился тромбами, другой забьется через пару месяцев. И тогда — сердце остановится. Уже сейчас у девочки одышка, даже когда она сидит или лежит на животе. Ей нужна радикальная операция. Ее надо срочно оперировать в Берлине.
Вера такая маленькая, что если хочешь поиграть с ней, не возвышаясь над нею как гора, то нужно лечь на пол и лежать тихо-тихо. Очень тихо, не делая резких движений и не издавая громких звуков, потому что иначе девочка испугается и ей станет плохо с сердцем. Я лежу тихо-тихо виском на ковре и тогда вижу Верины глаза и слышу, что Вера говорит. Она очень хорошо говорит для двухлетней девочки, только очень тихо, и я с трудом разбираю историю про Чебурашку и неваляшку, которую Вера пытается мне рассказать вот уже в третий раз.
Верина мама могла бы помочь мне, переведя тихий лепет своей дочери, но Верина мама сидит неподвижно на полу рядом с нами, смотрит на нас и, кажется, вообще не понимает, что мы с девочкой разговариваем. Она смотрит невидящим взглядом, какой бывает только у очень, очень, очень несчастных людей. Когда мы познакомились, Верина мама только и рассказала мне, что диагноз "врожденный порок сердца" младшей ее дочери поставили еще до рождения, внутриутробно при помощи УЗИ. Сказала: "С тех пор у нас началась другая жизнь". Сказала и замолчала, устремив остановившийся взгляд как будто бы внутрь себя, туда, где произошло главное в ее жизни несчастье.
— Встать,— говорит Вера и протягивает мне руку.
Это не команда, это просьба. Девочка хочет, чтобы я помог ей встать. Я протягиваю ей палец, девочка хватается за мой палец двумя руками, и я подымаю ее на ноги, не прикладывая никакого усилия. Она легкая, как пух.
— Рисовать,— говорит Вера.
И идет к ящику, где лежат у нее фломастеры и альбом. Маленький альбом и маленькие фломастеры, потому что вряд ли эта крошечная девочка сможет рисовать большими фломастерами в большом альбоме.
Она очень хорошо рисует для двухлетней девочки. Она рисует воздушные шарики. Черные воздушные шарики на черных нитках.
Порисовав минуту, Вера устает, снова садится на пол и опять принимается рассказывать мне про Чебурашку, неваляшку и Олю. А я все никак не пойму, что там случилось между Чебурашкой и неваляшкой и кто такая Оля.
— Кто такая Оля? — спрашиваю я Верину маму.
Вместо ответа женщина достает из шкафа маленький фотоаппарат, серебристую "мыльницу", настраивает там, в "мыльнице", режим просмотра видео и протягивает "мыльницу" девочке. А девочка со знанием дела принимается показывать мне раз за разом короткий видеоотрывок, запечатлевший несколько счастливых минут из тех времен, когда анастомозы были только что наложены и ни один из них еще не забился.
Там на маленьком экране серебристой "мыльницы" — девочка лет семи в халате и с мокрыми волосами, только что из ванной. Это Верина старшая сестра Оля. Сейчас ее нет, она ушла навестить бабушку. Но там, на видео, Оля лежит на животе, болтает ногами и смеется, потому что на столе перед нею маленькая Вера складывает простенький пазл, изображающий неваляшку, и говорит, будто это Чебурашка.
— Это не Чебурашка, а неваляшка,— говорит Оля и смеется.
— Нет-нет, Чебурашка,— отвечает Вера, смеясь этой их игре и этой чебурашно-неваляшной путанице.
Там на видео Вера говорит громко, потому что у нее есть еще силы говорить громко. Анастомозы еще открыты. Кровь еще свободно проходит сквозь Верино сердце. И ногти еще почти совсем не синие. И губы почти совсем не синие. И на коже нет еще сплошной сеточки из мелких сосудов, проступивших теперь от недостатка кислорода в крови. Там на видео Вера бегает от шкафа к столу с кусочками пазла в руках и почти совсем не задыхается от этой беготни.
— Это не Чебурашка, а неваляшка,— смеется старшая сестра.
— Нет-нет, Чебурашка,— смеется младшая.
Чтобы посмотреть это видео, я наклоняюсь к Вере совсем близко. Вера такая маленькая, что, если хочешь смотреть вместе с нею видео в маленьком фотоаппарате, надо лечь рядом с нею на пол и осторожно поднести великанскую свою лысую голову к рыжей ее голове. Я так и делаю. Девочка сидит спокойно, но теперь даже и это для нее тяжело. Я слышу ее одышку, и я чувствую ее дыхание у себя на щеке.
Я лежу тихо-тихо, и у меня совсем мало времени.
Я лежу и думаю, что, если за пару месяцев мы не соберем €40 тыс. на операцию в Берлине, останется только та девочка, что в "мыльнице".
— Это не Чебурашка, а неваляшка.
— Нет-нет, Чебурашка.
И тихий смех.