Автор этой статьи — наш старший коллега, музыкант, с чьим именем связан один из самых славных периодов в истории музыки XX века, особым образом — музыки американской. С 1972-го по 1982 год ТОМ ДЖОНСОН работал колумнистом в нью-йоркской газете The Village Voice. Открытия Кейджа, начало мировой славы американского минимализма и множество ныне забытых экспериментов — все это находило отражение в его еженедельных публикациях, изданных позднее в Европе отдельной книгой. В 80-е годы Джонсон оставил Америку ради Европы, а музыкальную критику — ради сочинения музыки. К своему прежнему делу он возвращался с тех пор в считанных случаях. Тем более мы ценим его согласие написать для Ъ специальный материал о его недавних московских впечатлениях.
Я провел в Москве десять вдохновляющих апрельских дней: участвовал в фестивале "Альтернатива", слушал — в хорошем исполнении — свою музыку, заводил новых друзей, гулял по Арбату и по Тверской, а также пил неплохую водку. Теперь же, по возвращении в Париж, я могу сформулировать вопрос, который кажется мне достойным, чтобы задать его тем русским, кто не против поразмышлять о музыке и кто проявляет хороший вкус, выбирая себе в партнеры страницу культуры Коммерсанта-Daily: почему современным российским композиторам представляется столь важным связывать свою музыку с классическими стилями?
Может быть, почтение к традиции в России и не так велико, как мне показалось, но я сужу только по услышанному. Я был в Доме композиторов, где Владимир Мартынов показывал две свои вещи — очень красивые, но полностью укорененные в прошлом. Одна из них — по форме и по тексту традиционная Stabat mater — тесно связана со средневековой хоровой музыкой Италии или Фландрии. Другая — традиционный Реквием, опять же с латинским текстом, но на сей раз — с прямыми стилистическими отсылками к Моцарту и Верди.
Мне не выпало случая побывать на концертах Виктора Екимовского и Сергея Загния, но я послушал по несколько пьес каждого из них в записи и снова услышал определенные указания на музыку прошлого. Например, "Лебединая песня" Екимовского — струнный квартет, изобилующий отсылками к струнным квартетам классиков. Voces Organales Загния — органный цикл, написанный в сильной зависимости от полифонии Баха.
Бах сопутствовал мне и на одном из концертов фестиваля "Альтернатива", где шведский пианист Янош Шойом играл 24 прелюдии и фуги Шостаковича. Пауль Хиндемит, например, тоже написал цикл прелюдий и фуг, основываясь на опыте "Хорошо темперированного клавира" Баха, но Шостакович превзошел его именно в уважительности, сделав ряд прямых ссылок на конкретные баховские пьесы. Но ведь и та русская музыка, которую я знал еще до приезда в Москву — Шнитке или Денисов, часто звучащие на Западе, — тоже полнится историей.
Разумеется, российская музыка не вся состоит из отсылок к истории. Но я слышал довольно много, чтобы уловить в них определенную тенденцию. Она особенно заметна, если сравнить современную русскую музыку с французской или немецкой, где обращения к классике — все-таки редкость. А что касается Америки, то вся лучшая американская музыка написана наперекор прошлому — возьмите Кауэлла, Нанкарроу или Кейджа. Почему же именно в России уважение к традиции выражено сильнее, чем в других странах? Я не знаю ответа на этот вопрос, но у меня есть несколько предположений.
Самым простым способом объяснить дело было бы сказать, чтобы мы живем в эпоху постмодернизма. Согласно этой теории, распространенной теперь повсюду, в том числе и в Америке, неясно, как будет звучать будущее, и еще менее ясно, зачем выдумывать новые звучания. Ни к чему изобретать более скоростные автомобили, чем раньше, и ни к чему писать более экстремальную музыку. Нужно только лучше ездить на прежних моделях — и это касается музыкальных стилей не меньше, чем машин. Однако это не объясняет, почему Россия должна быть более постмодернистской страной, чем прочие страны.
Другая концепция, которую я нередко слышал, состоит в том, что музыкальное образование в России солиднее, чем в других странах. Музыканты рано приобретают специализацию, конкуренция высока, и в консерваторию могут поступить только лучшие. Благодаря строгости преподавателей и обширному учебному плану русские студенты изучают все аспекты музыкальной традиции намного тщательней, чем во Франции или США. Я изучал полифонию в Йельском университете, где меня учили фугам один семестр, три часа в неделю — просматривал "Хорошо темперированный клавир", учился находить главную идею и писать по баховским образцам свои экзерсисы. Это была неплохая школа. Но теперь я думаю, что этого было мало: я узнал о педагогических традициях Римского-Корсакова и встретил в России музыкантов, знающих Баха назубок — и Шостаковича тоже. Так что, возможно, русские композиторы прибегают в своей музыке к перепрочтениям музыкальных форм прошлого просто потому, что они их так хорошо знают.
Есть еще одна теория, ответственность за которую я должен взять и на себя. Видимо, дело в том, что естественная эволюция музыки была надолго прервана в коммунистическую эпоху — ибо в условиях цензуры и политического контроля музыка не может соответствовать собственному назначению. Теперь, когда цензура отменена и нет политических причин писать так и не писать иначе, мне кажется, многие русские композиторы пытаются восстановить разрыв с прошлым, снова обратиться к дореволюционным истокам, чтобы заново вести историю русской музыки оттуда. Мне это кажется немного забавным. Когда радикально ломаются социальные системы, музыка тоже ищет радикальных перемен. Молодой Штокхаузен после второй мировой войны говорил о том, что немецким композиторам следует забыть прошлое окончательно. Третий Рейх ушел, независимость Германии тоже, старые культуры институты — тоже. Даже знакомых зданий в Кельне больше не существует. Путь свободен — в будущее и только в будущее.
Россия переживает похожий момент. Прошлое ушло, СССР перестал существовать, цензура исчезла, и никто больше не диктует, какую музыку и в каких стилях надлежит считать приемлемой. Однако прошлое оказалось важнее чем когда бы то ни было. Может быть, моя теория кое в чем не лишена справедливости. Может быть, лишена, и во всяком случае иностранец, который провел в Москве десять дней, не имеет права давать никаких конкретных ответов. Но сама постановка вопроса кажется мне далеко небесполезной.