Судя по частично опубликованной беседе Солженицына с читателями "Комсомольской правды", писатель слишком захвачен капитальными проблемами российского неустройства и благоустройства, чтобы серьезно относиться к проблеме июньских выборов.
Особых вопросов не возникало бы, если бы речь шла о проходном интервью, не обязанном обнимать необъятное и вполне могущем сосредоточиться на одной, достаточно частной, теме. Но случай с Солженицыным и читателями "КП" несколько другой. Беседа общим объемом в восемь полноформатных газетных полос была сокращена до двух — и естественно ожидать, что при четырехкратном сокращении уж было оставлено именно то самое важное, что писатель хотел бы сказать своей стране. Сама история взаимоотношений Солженицына с "КП", включающая публикацию в сентябре 1990 года брошюры "Как нам обустроить Россию", предполагает, что именно на страницах этой газеты писатель по традиции говорит о самом насущном. К тому же и самая манера публичных выступлений Солженицына, открытым текстом разъясненная в мемуарном "Теленке", предполагает, что проходных статей и интервью у великого писателя в принципе не бывает — "Не должен царский глас на воздухе теряться по пустому". К тому добавлялась почти двухнедельная рекламная кампания по телевидению и в газетах: Солженицын отвечает, Солженицын отвечает — и вот ответы напечатаны.
Значит, все, что нужно сказать — сказал, и выборы к этому нужному — не относятся.
То есть, конечно, было сказано, что и коммунисты весьма плохи (даже от Ленина не отказались), и нынешняя власть, состоящая из тех же коммунистов ("ловко, блистательно переметнувшихся в демократов и коммерсантов") весьма плоха, и он, Солженицын, вполне понимает того, кто не хочет голосовать ни за тех, ни за других. Колеблющемуся в своем выборе и недоумевающему гражданину великий Солженицын вслед за тьмами невеликих газетчиков пересказал примерную постановку вопроса, которую этот гражданин давным-давно сам для себя сформулировал (не то что гениальности, но даже и большого ума для такой формулировки не требуется). Ответа же — не было.
В самой первой главе "Архипелага" Солженицын пишет о своем этапе на Лубянку: "Глаза мои уже видели избитых и бессонных, уши слышали истину, рот отведал баланды — почему ж я молчу? почему ж я не просвещаю обманутую толпу в мою последнюю гласную минуту?... Я ввожу за собой смершевцев в белокупольный круглый верхний вестибюль метро Белорусского-радиального, он залит электричеством, и снизу вверх навстречу нам (..) поднимаются густо-уставленные москвичи. Они, кажется, все смотрят на меня! они бесконечной лентой оттуда, из глубины незнания — тянутся, тянутся под сияющий купол ко мне хоть за словечком истины — так что же я молчу??!". И вспоминая ту "Белорусскую-радиальную" 1945 года, отвечает: "Тут мой вопль услышат двести, дважды двести человек... Смутно чудится мне, что когда-нибудь закричу я двумстам миллионам... А пока, не раскрывшего рот, эскалатор неудержимо сволакивает меня в преисподнюю". Восемь черновых полос, две газетных — и все тот же не раскрытый рот и сволакивающий эскалатор.
Печальнее всего, быть может, что приступы к ответу были, целых три, и все три — не о том.
"Будущее России после президентских выборов — при любом исходе, кого бы ни выбрали, — я вижу тяжелым. Не рассчитывайте, что произойдет какое-то чудо от внезапной удачи в выборе. Нет... Выбираться нам очень и очень долго". Но в том-то и достоинство нашего бестолкового избирателя, что все это он сам знает и хочет понять совсем другое: как хотя бы не сделать хуже, не допустить непоправимой ошибки в своем выборе. Занимающая всех проблема даже не в том, что из глубин падения выбираться долго и трудно, а в том, чтобы все-таки выбираться, а не усугублять падение. Слов о том, чего уж точно не следует делать ни в коем разе — голосовать за коммунистов — не прозвучало, а то, что сладко все равно не будет, — так это знают и не великие, и не пророки.
"Я не боялся коммунистов тогда, когда они были в необычайной, тоталитарной силе... Я выступал против них абсолютно открыто. И сегодняшнюю нашу власть я обличаю во многих и пороках, и ошибках, а порой и преступлениях. И говорю, что как проведена приватизация — это колоссальное государственное преступление. И тоже не боюсь (другие критики "преступной приватизации по Чубайсу" страшно боятся. — Ъ). И придут коммунисты, я их буду так же не бояться, как не боялся и раньше".
В "Архипелаге" все было описано иначе — и о "душевной тошноте", испытанной в ходе реабилитации, при чтении прежних своих следственных протоколов: "Не узнаю себя — как я мог это подписывать и еще считать, что неплохо отделался и даже победил? Согнули дугой — и стал как другой". И о беседе с лагерным опером о сотрудничестве — "Вы, потомки, вам этого не понять: что вот сейчас ответишь? Я слышу, я слышу, нормальные свободные люди, вы кричите мне из 1990 года: "Да пошли его на ...!"" — заканчивающейся выбором агентурного псевдонима: "Я вывожу в конце обязательства — "Ветров". Эти шесть букв выкаляются в моей памяти позорными трещинами". И в "Теленке" описание уже на воле применяемых многочисленных хитростей, далеких от "абсолютной открытости". Все это не в упрек, ибо, действительно, все, что можно сказать человеку, оказавшемуся в тисках передового режима — "Суди тебя Бог, а не люди", а искренность в признании своей слабости лишь делает честь.
Но людей интересует немного другое: что делать им самим — не великим писателям, не нобелевским лауреатам, наконец, не обладающим "волчьей лагерной выучкой", позволяющей за версту видеть подвохи начальства, а простым кроликам, имеющим теперь все шансы вновь столкнуться с машиной Передового Учения? Вместо рассказа о собственном героизме, частью анекдотическом (пассаж о приватизации), частью неполном (неупоминание архипелаговских глав "Следствие" и "Стук-стук-стук"), быть может, важнее и нужнее было бы ограничиться автоцитатой: "Надо вступить в тюрьму, не трепеща за свою оставленную теплую жизнь. Надо на пороге сказать себе: жизнь окончена, немного рано, но ничего не поделаешь. На свободу я не вернусь никогда. Я обречен на гибель — сейчас или несколько позже, но позже будет даже тяжелей, лучше раньше. Имущества у меня больше нет. Близкие умерли для меня — и я для них умер... Только тот победит, кто от всего отрекся!". И тогда спросить читателей "КП": "А вы — готовы? Если нет, так кусайтесь за свою оставляемую теплую жизнь, пока еще не поздно, черт вас возьми!". А для охотничьих рассказов лучше выбрать более мирную минуту.
Самое же нечестное — в третьем приступе, о том, за какого президента следует голосовать. "Он должен быть Отец Народа, а не принадлежать какой-то партийной группировке или своему окружению. Он должен быть свободен от всякого честолюбия, от страсти к почету или привилегиям; должен понимать свой пост как непрерывное тяжелое бремя служения — только из одной преданности России. Он должен быть не только лично совершенно бескорыстен, но всегда зорко усматривать, когда на высоких постах появляются люди корыстные и нечестные и низвергать их прочь с должностей. О народных бедах чтобы думал весь свой срок, а не только во время избирательной кампании". Солженицын практически цитирует рассуждения Ивана Ильина о том, каким должен быть настоящий Государь, в чем его обязанности перед Богом и людьми. В цитатности греха нет, ибо рассуждения здравые и трудно с ними не согласиться. Тонкость в другом: тут перед нами не портрет человека, а икона христианского монарха, являющаяся, в свою очередь, sui generis списком с образа Царя Небесного, которому должен уподобляться земной царь — "Аз есмь пастырь добрый: пастырь полагает жизнь свою за овец (Ин 10, 11)". Позволительно спросить, когда и где среди не то что лидеров растленных демократий, но даже и среди христианских государей являлся человек, не просто стремящийся — когда успешно, а когда и не очень — подчинить свое государственное служение высоким идеалам, но являющийся живой иконой Доброго Пастыря? А ведь Солженицын говорит не о частичном подобии, не о душевном стремлении, а о прямом тождестве — "если среди кандидатов вы видите такого человека — вот и голосуйте за него". Совет довольно издевательский, ибо в успешном подражании Христу политики редко бывают замечены — выборы же происходят регулярно, и вопрос как раз в том, что делать, если в таком подражании никто из кандидатов сильно не преуспел. Очевидно, единственный практический смысл рекомендации — голосовать против всех или вовсе не голосовать, ибо "такого человека" в нынешнем ЦИКовском списке нет и вряд ли он там когда бы то ни было появится. Обструкция дело хорошее — но что дальше?
Дальше, как и сейчас, необходимо развивать земство, местное самоуправление, позволяющее народу "80-85% своей жизни решать самому, на месте". В этом случае ситуация меняется капитальным образом, приближаясь скорее к швейцарской или американской: "Президентской власти и центру достается 15-20%. Ну ошибутся, ну выберут не того президента. Но жизнь реальная от того не перевернется, да почти и не меняется". Опять же нельзя не согласиться: будь сегодня в России сформированный столетиями свободного развития и уходящий корнями в средневековье нерушимый уклад народного самоуправления, никто бы и не трясся при мысли о 16 июня, да и слово "коммунист" входило бы в разряд сильно экзотических. Да, здоровому и крепкому обществу не страшны президентские выборы, тем более что не на них решается его судьба — но наше общество нездоровое и неустойчивое, и судьба его решается именно там. В частности — и судьба того же народного самоуправления ( = покоящегося на крепком бюргерстве зрелого гражданского общества), поощрением которого коммунисты навряд ли станут заниматься.
Великий писатель избрал самую неопровержимую систему аргументации: нарисовал идеал правителя, идеал общества, а затем показал, что ни кандидаты в президенты, ни партии, ни политики, ни общество, ни мы сами как индивиды этому идеалу нимало не соответствуем. Он убедительно объяснил, что наша жизнь никак не похожа на земной рай — он только воздержался от советов, что делать (или чего не делать), чтобы после 16 июня наша жизнь не стала походить на коммунистический ад.
Скорее всего Солженицын и сам не знает, как быть, и в том его трагедия. Он ведет себя в соответствии с привычным ему вдохновенным идеалом — "Бывало, мерный звук твоих могучих слов воспламенял бойца для битвы, он нужен был толпе как чаша для пиров, как фимиам в часы молитвы" — а затем рассказывает толпе алчущих и страждущих, что лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным. Кто бы сомневался.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ