Третий фестиваль современной музыки, проходящий сейчас в Москве, представил выводящую за рамки серьезного авангарда — Губайдулина, Канчели и другие — программу. Концерт назывался Kremerata plays (and loves) Astor Piazzola. Гидон Кремер и его партнеры играли музыку короля "нового аргентинского танго" и в самом деле не скрывая своей любви. Публика не упустила шанс разделить их чувства: Малый зал консерватории был заполнен. На следующий день та же программа, в слегка сокращенном виде, была повторена уже вне фестиваля: она прозвучала в рамках цикла "Звезды в Кремле", который проводит Фонд культуры в Оружейной палате Кремля.
Композитор Леонид Десятников высказал предположение, что Астор Пиаццола — не кто иной, как аргентинская София Губайдулина. Аргумент прост: аргентинские интеллектуалы презирали бандонеон, советские — баян. Правда, если Губайдулину можно простить (баян в ее произведениях — душа, родственная виолончели и органу, а никак не ложкам и балалайкам), то с Пиаццолой можно выйти из положения, лишь признав посрамленными сами позиции интеллектуалов.
Впрочем, это признание состоялось уже давно, и Гидон Кремер, говорящий, что эта музыка серьезна и глубока, в своем увлечении теперь не одинок. С именем Астора Пиаццолы для мира связано "новое танго" — род изысканного творчества, находящего выражение "в формах самой жизни". Это не ресторанная музыка и не для танцев — ей соответствует концертность и профессиональная хореография, хотя в основе она остается тем же, чем был ее бытовой прототип — танго.
По легенде, Астор Пиаццола получил бандонеон из рук своего умирающего учителя Аннибала Проило — теперь ему предстояло стать человеком номер один в государственно-туристической культуре, неотъемлемым элементом которой является танец танго. В Европе и мире о нем заговорили в середине 70-х; для интеллектуальной аудитории это совпало с поставангардным признанием идей "новой простоты". Поражение художественного пуризма означало падение железного занавеса между музыкой серьезной и легкой, а поворот жанра, выбранный Пиаццолой, оказался ближе всего к границе, которую так соблазнительно было пересечь; для этого даже не потребовалось решающего вмешательства искусства кино, как это было в случае с Нино Рота или Мишелем Леграном. Музыка Пиаццола перестала быть привилегией исполнителей танго: например, его имеет в репертуаре американский квартет Kronos, для которого пишут и другие герои нынешнего московского фестиваля — Губайдулина и Канчели.
Гидон Кремер держится в том же русле; строго говоря, то, что делает он и его партнеры, имеет такое же отношение к новому танго, как само новое танго — к танго бытовому. Исполнитель танго, как и джазмен, идентифицирует себя со своим стилем; Кремер подходит к нему с дистанции. Удовольствие и любовь, с которыми играет Пиаццолу Kremerata, множится от того, что они заняты вовсе не делом своей жизни. Это меньше относится к музыкантам из Европы: норвежец Пер Арне Глорвиген, в силу северных кровей особо чувствующий аргентинский стиль игры на немецком бандонеоне, и контрабасист из Австрии Алоис Пош выглядят "приглашенными специалистами". Зато сам Кремер и его партнер, парижский пианист Вадим Сахаров, извлекают из своих занятий все преимущества, которые только может создать приятное исключение из правил. Оно еще приятнее от того, что в музыке нет ни одной светлой и радостной краски — в ней звучит либо нервно-взвинченная агрессия, либо элегантный скепсис, либо мрачная тоска.
И все же возникает ощущение, что Кремер и Пиаццола слишком легко нашли друг друга. Для Гидона Кремера, всегда любившего исполнять салонные вещи на бис или чередовать их с авангардными, Пиаццола лежал на поверхности. Подарок всегда приятен, но еще приятнее сюрприз, пусть даже с процентом риска. Артистизм всегда дороже в той музыке, в которой не все сводится к торжеству артистизма. Медленное соло в пьесе Oblivion звучит у Кремера как откровение из Баха или Брамса — лучше не сыграет даже Эльвино Вардаро! Но возникает опасность переедания откровений, если десерт выдается за обед. Вряд ли это проблема музыки Пиаццола — скорее издержки артистической универсальности того, кто его любит.
Все сказанное здесь — плод полнейшей пресыщенности. Речь шла о втором отделении, а в первом, где тому же Кремеру пришлось играть другую порцию танго Пиаццолы с Владимиром Тонха, Фридрихом и Святославом Липсами и Марком Пекарским, усилия любви остались бесплодными. Особенности самопальных аранжировок, подкрепленные слишком уверенной игрой на фортепиано, выразились в том, что скрипку не было слышно.
В программе фигурировали еще три имени: Гия Канчели, написавший для Kremerata "Вместо танго", София Губайдулина, обработавшая один из номеров Пиаццолы для Кремера и Сахарова дуэтом, и упомянутый Леонид Десятников. Он сделал для Кремера две аранжировки, уже не аргентинские: "Счастье мое" (композитор Розенфельд) и номер, который специально не объявляли. Длинное интригующее вступление повторяется дважды, затем наконец Кремер открывает карты, вступая с темой "Утомленное солнце" (композитор, для справки — Ежи Петербуржский). Радость узнавания, овации поверх музыки; второй раз та же реакция, когда тему берет контрабас. Так к новому танго добавилась еще и парочка старых.
ПЕТР Ъ-ПОСПЕЛОВ