В Малом зале Петербургской филармонии был дан вечер "Певцы любви, певцы печали". Марина Филиппова (сопрано) и Иван Михайлов (фортепиано) при участии чтеца Алексея Емельянова представили программу, героями которой были Глинка и Даргомыжский. Носящий имя Глинки зал не слишком часто ставит его в свои афиши. То же происходит и с Даргомыжским, который хоть и был когда-то завсегдатаем дома Энгельгардта, сегодня здесь гость редкий.
Угрожающая нерусскоязычность первого отделения (семь этюдов — экзерсисов для сестры, которые пелись на произвольно выбранных слогах, и четыре канцоны на итальянском) была подстрахована чтением отрывков из "Записок" Глинки. Традиционная, но от этого не менее рискованная операция на сей раз увенчалась успехом благодаря вкусу составителей композиции. Выбранные Мариной Филипповой и Константином Никитиным пассажи обнаружили в хрестоматийных мемуарах классика свойственные юноше "романического устройства" сердечные волнения, сомнения, боль разлуки — и создали иллюзию соответствия биографических эпизодов вокальным пьесам. Обрисованные певицей характеры между тем превосходно обходились без слов: фурии и смиренницы, невинные и искусительницы — все амплуа, аффекты и эффекты итальянской оперы. Это была чистая профессия — упражнения, вокальная акробатика, фиоритуры, легато и стаккато, трели и каденции, — гордая собой и без смущения появляющаяся на сцене в ранге художественного творения. Колоратуры по обыкновению звучали у Филипповой как им полагается, доставляя певице видимое наслаждение собственным мастерством. Единственное, что могло вызвать сомнения, — это верхи: те же звуки, которые только что были открытыми и блестящими, взятые из другой позиции, оказывались зажатыми и резкими. Зато нижний регистр был великолепно ровным, глубоким и волнующим. Рояль Ивана Михайлова заслужил эпитетов, которыми Глинка характеризовал игру Фильда: мягко и отчетливо.
Филиппова показала себя певицей оперных возможностей, владеющей искусством портрета и перевоплощения. В первом отделении вместе с Алексеем Емельяновым они играли в салон — с альбомами, нежными посланиями, скольжением от стола к роялю и обратно — и представляли Глинку и его многочисленных приятельниц, учениц и соседских девиц. Во втором Марина Филиппова одна воплощала несхожих героинь Даргомыжского: черкешенку, французскую кокетку, русскую пейзанку.
В цитатах, заявленных в программе, пушкинско-чайковское перекрестилось с шамиссо-шуманским: вторая часть носила подзаголовок "Любовь и жизнь женщины". Отправляясь на концерт Марины Филипповой, можно не сомневаться, что созданный ею образ композитора будет далек от хрестоматийного. В случае с Даргомыжским полемика с официальным портретом "великого учителя музыкальной правды" вылилась в стремление явить миру достойного собрата великого немецкого романтика и поразить разнообразием его лирических опусов. Что и было осуществлено. Программа убедительно проиллюстрировала не всем известный тезис композитора о том, что женщина является единственной целью изящного искусства: "для нее оно существует, без нее оно было бы совершенно лишнее на земле".
ОЛЬГА Ъ-МАНУЛКИНА