Россияне, как считается, склонны все обобществлять. И дело не только в наследии советской эпохи. Как росло и крепло отечественное презрение к частной собственности, изучал обозреватель "Власти" Игорь Федюкин.
Одной из ключевых проблем политического устройства в России принято считать отсутствие независимого гражданского общества: именно составляющие это общество активные, экономически независимые граждане, владельцы частной собственности и должны составлять противовес государству. Однако, как показывает в своем докладе профессор Принстонского университета Екатерина Правилова, возникновение в России XIX века общества шло рука об руку с формированием представлений об общественной собственности. Одно невозможно без другого: если существует общество, то у него должна быть и своя сфера компетенции. В результате на протяжении всего XIX века именно правительство зачастую оказывается защитником принципа частной собственности от притязаний слишком амбициозных общественников.
Впервые, как показывает Правилова, представление о том, что собственность может принадлежать не только частному лицу или правительству, но и абстрактному обществу, было сформулировано в России еще в 1828 году в новом цензурном уставе. Один из разделов устава был посвящен авторским правам (также впервые зафиксированным в отечественном законодательстве): среди прочего он предусматривал, что наследники автора пользуются правом собственности на его произведения на протяжении 25 лет после смерти их создателя. По истечении этого периода, однако, произведения эти становились общественной собственностью. В 1856 году вдова Пушкина (вышедшая к тому времени замуж за генерала Ланского) обратилась к правительству с просьбой закрепить за сыновьями поэта пожизненные права на произведения их отца. Делать исключения из закона власти отказались: вместо этого они продлили срок, в течение которого все наследники пользуются правами на произведения умерших авторов, с 25 до 50 лет.
Инициатива Ланской, однако, вызвала негодование. Очевидным образом в данном случае своекорыстные интересы наследников вступали в противоречие с общественными интересами. Пушкин, разумеется, воспринимался как безусловное национальное достояние. Соответственно, доступ к этому национальному достоянию должен быть открыт для всех слоев населения.
К концу XIX века список объектов, рассматриваемых как национальное достояние, расширился: в него вошли, например, произведения искусства и памятники истории — иконы и картины, здания и коллекции рукописей. Объекты эти зачастую находились в частных руках, и общественные активисты обрушивались с критикой на их владельцев, которые по небрежности, по неведению или, что еще хуже, в погоне за прибылью портили, разрушали и видоизменяли эти объекты. Соответственно, звучали требования оградить национальное достояние от несознательных собственников (включая и церковь), ограничив право последних распоряжаться этими объектами по своему усмотрению. Список объектов, на которые претендовало общество, этим не ограничивался. Историки и археологи требовали запретить землевладельцам производить самовольные раскопки на принадлежащих им землях. Архитекторы и градостроители требовали ограничить права частных собственников, возводивших уродливые здания; права владельцев уже существующих зданий также должны были быть ограничены, поскольку те препятствовали рациональной перепланировке городов. В 1888 году новый Лесной кодекс ограничил право владельцев некоторых категорий лесных угодий вырубать их по своему усмотрению, четыре года спустя были введены нормы, регулирующие право землевладельцев на охоту в своих владениях,— все это в интересах общества.
Вклад в кампанию против частной собственности внесли и сами капиталисты. В 1890-х годах группа предпринимателей предложила построить гидроэлектростанцию на Днепре: столкнувшись с сопротивлением местных землевладельцев, капиталисты обратились к правительству с просьбой признать водные ресурсы общественным достоянием. Соответственно, права землевладельцев должны были отступить на второй план. Точно так же действовали и предприниматели, которым упрямство землевладельцев мешало разрабатывать месторождения полезных ископаемых,— общественные интересы, развитие современной экономики России не могли быть поставлены в зависимость от нескольких помещиков или крестьянских общин. Правилова показывает, что во всех этих случаях появление общества в лице всевозможных гражданских и профессиональных организаций и ассоциаций сопровождалось требованиями ограничить права частной собственности во имя неких высших (общественных) интересов. Защитником незыблемости частной собственности оказывалось именно самодержавие, не желавшее делиться властью с обществом.
Впрочем, и приверженность самодержавного государства принципам частой собственности не всегда была безусловной. Профессор Университета Пенсильвании Питер Холквист показывает в своей новой работе, до какой степени деятельность царских чиновников накануне революции предвосхищала многие подходы, применявшиеся впоследствии большевиками. Сотрудники Главного управления земледелия и землеустройства (ГУЗЗ), которым посвящена статья Холквиста, прямо заявляли о своем неприятии частной собственности и рыночных отношений (олицетворявшихся фигурой земельного спекулянта) — не во имя революции или марксизма, конечно, но во имя государственных интересов и рационального хозяйствования.
Такой подход землеустроителей к частной собственности проявился в годы Первой мировой войны. Не секрет, что начало войны вызвало всплеск ксенофобии, вылившейся в том числе в конфискацию в 1916 году значительной части земельных владений, принадлежавших этническим немцам. Интересно, однако, что одновременно царский министр сельского хозяйства подготовил секретный план, предусматривавший также конфискацию земель крупных русских помещиков, использовавших свои владения недостаточно эффективно. Русская оккупация северного Ирана также сопровождалась планами коренной перекройки поземельной собственности, пишет Холквист. Местные крестьяне должны были получить наделы, основанные на трудовой норме, то есть позволяющие поддерживать существование, удовлетворяя свои нормальные потребности. При этом все существующие правовые отношения объявлялись нерациональными и безнадежно запутанными и просто отменялись. Экспроприация распространялась не только на иранских собственников, но и на крупных русских латифундистов, сумевших к тому времени скупить в северном Иране громадные земельные участки. Налицо был конфликт между частными интересами этих групп и национально-историческими задачами России, и выбор, конечно, делался не в пользу первых. Прочитав меморандум о скорой экспроприации русских латифундий и их разделе между персидскими трудящимися, царский генерал-губернатор Туркестана Алексей Куропаткин написал на полях: "Близок час освобожденья!" Точно такую же политику предполагалось проводить и в оккупированной русскими войсками в 1916 году турецкой Армении. Как и в Персии, все местные правовые отношения, включая права собственности конкретных землевладельцев, попросту отменялись. Как показывает Холквист, реформаторы особенно боялись попадания конфискуемых земель в руки спекулянтов, что помешало бы использовать их в дальнейшем в соответствии с государственными интересами и желаниями народа.
Желания народа, впрочем, могли трактоваться весьма вольно. Вспоминая рядовой эпизод, когда крестьянский сход отказывался поддержать нужную властям резолюцию, один такой реформатор из ГУЗЗ писал: "Каюсь, что в данном случае я, что мы в шутку называли, "изнасиловал" сход, то есть не распускал его до тех пор, пока число подписей на составленном проекте приговора не достигло двух третей всего числа домохозяйств в селе. Но кончилось это, кажется, около часу ночи. Вышло, что я "пересидел" крестьян". Неудивительно поэтому, что именно эксперты ГУЗЗ играли ключевую роль и в выработке продовольственной политики, известной нам как продразверстка. Обсуждая в 1916 году политику в оккупированной Армении, эти эксперты предложили обязать местных крестьян сдавать государству все излишки зерна сверх минимальной прожиточной нормы. Военные, возглавлявшие оккупационную администрацию, потопили проект, ссылаясь на физическую невозможность принудить крестьян к сдаче зерна. Однако менее чем через год Временное правительство введет эту схему на всей территории России под названием зерновой диктатуры. Такая же политика проводилась и врангелевскими властями в белом Крыму, и конечно, большевиками, на службу к которым перешли многие эксперты ГУЗЗ. Показательно, пожалуй, что последний проект, разрабатывавшийся накануне революции, касался экономического освоения Русского Севера посредством сооружения железной дороги на Мурманск. Сооружать дорогу предполагалось с опорой на рабский труд немецких военнопленных и штрафных батальонов, сформированных из узбеков и киргизов, участвовавших в Туркестанском восстании 1916 года. По некоторым оценкам, из около 70 тыс. задействованных на стройке пленных немцев 25 тыс. были там же и похоронены.
Подобные параллели напоминают, что презрение большевиков к частной собственности, их недоверие к спекулянтам и готовность "насиловать" отсталое население не взялись ниоткуда. Они продиктованы естественным развитием русского общества, и готовность отрицать частную собственность была характерна не только для крестьянства, но и для представителей национальной элиты.
Источники:
Ekaterina Pravilova. Public Goods and the Censure of Private Property in Late Imperial Russia / Доклад на 41-й ежегодной конференции AAASS (Бостон, ноябрь 2009)
Peter Holquist. In accord with State Interests and the People`s Wishes: The Technocratic Ideology of Imperial Russia`s Resettlement Administration.— Slavic Review (в печати)