Девочке почти полтора года. Но она не ходит и даже не ползает, потому что это очень тяжело. Она плохо растет, потому что расти тяжело. Она плохо ест, потому что жевать тяжело, и если глотать слишком часто, то начинается одышка. Одышка не прекращается, даже если просто лежать тихо. У нее порок сердца. Кардиологи сказали ее маме абсурдную с точки зрения русского языка фразу — надейтесь на плохое.
Когда Маша родила Алину, младенца сразу унесли, и два часа Маше никто ничего не говорил. Она лежала в обшей палате Махачкалинского роддома, глядела, как соседкам по палате приносят кормить детей, и думала, что ей нельзя увидеть ребенка, потому что врачи опасаются послеродовых кровотечений и оттого назначили капельницу. После капельницы, через два часа Маша встала и пошла в ту часть коридора, где лежали дети на специальных каталках. Дети были все одинаковые, аккуратно и туго спеленатые. Маша смотрела на бирки, но ни на одной бирке не было ее фамилии.
Наконец ей встретилась доктор.
— Простите, доктор, а девочка Федяева где?
— Зачем вам девочка Федяева?
— Это моя девочка.
— Ваша девочка? Вы мать? — доктор сделалась строгой.— Вы мать и не знаете, что у вас безнадежный ребенок? Вы всю беременность проходили и не знали?
— Что с ней? Чего я не знала?
— Что на кладбище с ней поедете из роддома?
— Она жива?
Маша не услышала ответа. Прозрачные мухи поплыли у нее перед глазами, она потеряла сознание и упала на пол. Очнулась она уже у себя палате на койке и долго еще не могла сформулировать вопрос склонившейся над ней медсестре. Наконец сформулировала:
— Она жива?
Потом еще целую неделю Маша лежала в этой общей палате, смотрела, как соседкам носят детей, слушала разговоры соседок про пришедшее или не пришедшее молоко и плакала. Все, что она знала про свою дочь,— это что дочь жива, что у нее порок сердца и что она безнадежна.
Отец Алины сказал:
— Как это безнадежна? Кто может запретить тебе надеяться? Надо надеяться.
И всю эту неделю, пока Маше не показывали дочь, муж, привлекая всех на свете соседей и родственников, оформлял документы, необходимые, чтобы попасть в Москву, в Бакулевский центр.
Через неделю Маша увидела ребенка. У девочки были синие пальцы, синие губы, хотелось прижать ее к груди, но доктор сказала, что малышке нельзя давать грудь. Она слишком слаба для того, чтобы сосать. Грудное молоко следует сцеживать и скармливать из бутылочки. Кормление продолжалось часами. Сделав два-три сосательных движения, девочка уставала и принуждена была отдыхать несколько минут, пока не пройдет одышка.
Через месяц девочку обследовали в Москве. Через год сделали операцию. К шестерым детям, лежащим в одной послеоперационной палате, в Бакулевском центре допускали только одну из шестерых мам. Предполагалось дежурить по очереди, но Маша что-то придумывала все время, очередь почти всегда выдавалась ей, и она почти весь послеоперационный период провела со своей девочкой. Ухаживать за шестью детьми оказалось не очень трудно. Они очень слабенькие и совсем не шалят. Труднее было видеть, что пальцы и губы остаются почти такими же синими, как прежде. Что всплакнув пару раз, ребенок все еще синеет и задыхается. Труднее было слышать от врача:
— Мы не Боги. Надейтесь на плохое.
Доктор действительно сказал эту абсурдную фразу. Так нельзя сказать по-русски.
— Что значит "надейтесь на плохое"? — спросил Машин муж.— Как можно надеяться на плохое? Надо просто надеяться и все.
Они надеются. Старший их шестилетний сын Тимур тоже. Он надеется, что маленькая Алина начнет с ним играть. Пока что игры брата и сестры сводятся к тому, что Тимур прячется, а потом довольно медленно вылезает из укрытия и шепотом кричит: "Ку-ку!" Он хорошо знает, что нельзя выпрыгивать из укрытия резко и нельзя кричать громко. У девочки может разорваться от этого сердце.
Еще можно дать Алине ручку, когда делаешь уроки, и она тоже будет елозить ручкой по листу бумаги, пока не устанет, потому что это тяжело. Ручка довольно тяжелая.
Еще можно играть в машинки, и тогда Алина будет следить за перемещением машинок по полу. Пока не устанет. Следить довольно трудно, для этого надо шевелить шеей. Улыбаться тоже довольно трудно. В улыбке задействованы много мышц.
Но они надеются, потому что надежда есть, и неплохая. Алину ждут в Берлинском госпитале, чтобы починить ей сердце, как починяют насос, у которого прохудились все прокладки, муфты и шланги.
Когда Алину прооперируют, Тимур приедет к сестре в Берлин, придет к ней в больницу, подойдет потихоньку к двери ее палаты, выпрыгнет неожиданно и громко крикнет:
— Ку-ку!
А она будет смеяться.