"Я на самом деле старомодный романтичный художник"

В Москве на фестивале NET Ян Фабр представил свой спектакль "Оргия толерантности". Корреспондент "Власти" и арт-директор фестиваля Роман Должанский расспросил бельгийского художника, режиссера и хореографа о его взаимоотношениях с властью, публикой и традициями.

Фламандцу Яну Фабру, основателю и руководителю антверпенской лаборатории Troubleyn, немного за 50, но для многих он по-прежнему анфан террибль, то есть из тех художников, которые талантливы, но непредсказуемы и неуправляемы и даже с возрастом остаются упорными и по-своему наивными провокаторами. Действительно, разнообразие интересов Фабра легче всего объяснить ребячливостью: что за прихоть заниматься то театром, то танцем, то литературой, то скульптурой, то инсталляциями, то дизайном, то фотографией, то философией.

Он один из немногих художников, удостоившихся чести прижизненной выставки в Лувре. Он постоянный участник Авиньонского фестиваля, однажды выступивший его художественным руководителем и тут же ставший причиной неслыханного скандала. Он последовательный критик современного европейского общества и нарушитель запретов, черпающий вдохновение в классическом искусстве.

Кто-то считает Фабра личностью сродни титанам эпохи Возрождения, кто-то — умным и деятельным шарлатаном. Пока критики спорят, Ян Фабр умножает список своих работ, многие из которых становятся знаменитыми, некоторые — сенсационными, но все без исключения — востребованными.

"Я никогда не вдохновлялся идеей шокировать людей"

Мне сказали, что в Москве вы первым делом поехали в театр "Школа драматического искусства". Почему?

Дело в том, что Анатолий Васильев (основатель и бывший худрук этого театра.— "Власть") преподавал актерам моей лаборатории и делал мастер-класс в моей лаборатории в Антверпене. Мы все время приглашаем уважаемых мастеров театра, чтобы они работали у нас и обучали актеров. Я обещал ему, что если буду в Москве, то непременно посмотрю театр, который он основал.

Вам понравился театр?

Да, многие пространства там очень интересны для работы. Внутри очень любопытная архитектоника пространства. В то же время меня потрясла роскошь этого здания, какая-то стерильность материалов. В Бельгии такого не увидишь. Я люблю, чтобы рабочее пространство могло становиться грязным и темным, иногда это очень помогает в работе. Удивительно, что такой дворец был построен для театра-лаборатории.

Но вы, наверное, знаете печальную историю этого здания: сначала власть его построила для художника, для Анатолия Васильева, а потом его же оттуда фактически выжила. Кстати, а вы как свободный художник в каких отношениях с властью?

У меня таких проблем нет. Здание моей лаборатории в Антверпене — моя собственность. Вернее, так: я подписал контракт с городом, согласно которому это здание передано мне на 35 лет. Я делаю там то, что считаю нужным, и никто не имеет права вмешиваться. У меня есть совет директоров, но сам я совершенно свободен. Независимость — огромное преимущество. Я могу приглашать кого хочу. Например, Марину Абрамович или Ромео Кастеллуччи. Они создали работы, которые остались в этом здании, и эти работы сами теперь влияют на нашу работу. Так что я бы никогда не стал сотрудничать с политиками: рано или поздно они требуют от художника чем-то расплачиваться с ними.

Тем не менее вы не отказали королеве Бельгии Паоле, когда она несколько лет назад пригласила вас оформить один из залов королевского дворца в Брюсселе?

Королева лет пятнадцать назад познакомилась с моими работами, потом приходила на выставки. Ее просьба состояла вот в чем: рядом с тронным залом во дворце есть еще один большой зал, в котором потолок оставался пустым. Это пространство посвящено Бельгийскому Конго, нашей бывшей колонии. Надо сказать, что мы, бельгийцы, в Конго вели себя как подонки: ради алмазов убили кучу народа. Королева дала мне полную свободу действий, и я сделал для потолка нечто вроде нового покрова, новой кожи, она была сделана из полутора миллиона жуков, а их хитиновый покров таков, что в зависимости от падающего на него света он меняет цвет. Сначала он кажется зеленым, но, когда вы начинаете двигаться по залу, становится голубым, потом золотым. Получилось что-то вроде переливающейся световой картины, на которую меня вдохновили работы Босха. И сквозь это чудесное разноцветное небо просвечивали изображения ног животных, человеческих черепов, отрезанных грудей. Сквозь прекрасную природу просвечивали ужасные знаки человеческой деятельности. Так что это было и эстетическое явление, и в то же время политическое высказывание. Я очень горжусь этой работой и совсем не считаю ее плодом какого-то сотрудничества с властью.

У вас есть и другой опыт, очень полезный для русских художников — опыт противостояния публике. В Москве тоже помнят, как на вашу миниатюру, исполненную на вечере "Бенуа де ля данс" в Большом театре (фрагмент из балета "Мои движения одиноки, словно бездомные псы"), реагировали криками возмущения. В Авиньоне даже вызывали министра культуры Франции, чтобы он успокаивал публику, недовольную радикальностью ваших спектаклей. Вам нравится раздражать, вызывать гнев?

Вы знаете, я с начала 1980-х годов создаю вещи, на которые люди как-то экстремально реагируют. Честно говоря, я не всегда понимаю, почему они так реагируют. Можете мне верить или не верить, но в процессе работы я совершенно не думаю о том, чтобы кого-то раздразнить или напугать. Мне важны каждая секунда, каждый жест, каждое слово. Я создаю свои работы в тишине и сосредоточенности, потом предъявляю их людям, и часто начинается какой-то невероятный и необъяснимый для меня шум. Я никогда не вдохновлялся идеей шокировать людей. Впрочем, реакция зависит от конкретной работы. Некоторым из них, может быть, лучше вообще оставаться неувиденными.

К театральным спектаклям, в том числе к "Оргии толерантности", это не относится?

Конечно, нет. Эта работа была задумана как оммаж группе "Монти Пайтон". Мне очень нравится их веселый абсурдизм. Мне кажется, что представления о том, что можно и что нельзя, в современном обществе совершенно безумны. Кроме того, не забывайте, что я живу во фламандской части Бельгии, у нас очень сильны в последнее время крайне правые партии и их взгляды, а мне это не нравится. В том числе и поэтому я сделал "Оргию толерантности". Это ясный политический выбор.

Как ваш спектакль воспринимали в разных странах? В Авиньоне, я помню, одни зрители визжали от восторга, другие свистели от негодования...

Мы только что были в Италии и Испании. Итальянцы четыре раза приезжали смотреть спектакль, прежде чем все-таки нас пригласить: они были испуганы, что на сцене появляется Иисус, они боялись гнева Ватикана. Пришлось долго объяснять, что я не против Иисуса, а против тех, кто опошляет религию, торгует ею, превращает ее в товар, в моду. Были, конечно, и нехорошие случаи. Например, в Австралии директор фестиваля, которая нас пригласила, потеряла работу. В Севилье фестиваль, на который мы приезжали, поддерживается правыми газетами, так что его руководители тоже боялись.

Когда я сказал коллеге из Румынии, что пригласил "Оргию толерантности" в Москву, она восхитилась моей смелостью...

Люди не понимают, что жанр этого спектакля сродни греческой сатире. Мне часто говорят: о, Ян, ты изменил мою жизнь и мой образ мыслей, но приглашать тебя мы боимся, наши зрители не созрели. Ну такова моя судьба: все романтики, преданные авангарду, должны быть готовы к тому, что не будут любимы.

"Если вы не знакомы с классикой, вы не сделаете ничего нового"

Вы известны тем, что реализуете себя в самых разных жанрах: и театр, и хореография, и эссеистика, и инсталляции, и фотоискусство, и даже дизайн. Как вы ощущаете себя в постоянном пограничье и как выбираете, чем заниматься?

Я уже 30 лет всем этим занимаюсь. Я, так сказать, слуга красоты. Для меня естественно переходить от одного жанра к другому. У меня надежные ассистенты, у меня актеры и танцоры, у которых я тоже многому учусь. Одно воздействует на другое. Но я все-таки разделяю визуальное искусство и театр — это разные дисциплины, разные средства выражения, разная память.

О ком вы могли бы сказать: они повлияли на меня?

Если бы вы приехали в мою лабораторию в Антверпене, вы бы увидели копии работ Босха и Ван Дейка. Я очень многому учусь у классиков фламандской живописи. Когда я был молодым и получал классическое образование в Академии изящных искусств, я открывал для себя Марселя Дюшана и Йозефа Бойса, и тогда они были для меня важнее. Они казались мне великими алхимиками, обнаруживающими новые свойства материалов. Но и классики-фламандцы, по-моему, были великими алхимиками. Что касается театра, наибольшее влияние на меня оказал Арто. Конечно, я изучал работы Станиславского, Гротовского, Брехта, Брука, но, честно говоря, они мне кажутся сегодня слишком старомодными. Единственный из них, кто по-прежнему важен для меня, это все-таки Арто. У него нет метода, у него есть способ мышления в искусстве. А это гораздо важнее, чем метод.

В России как раз очень ценят методы, замкнутые на себе педагогические системы. Поэтому так сильна власть традиций, поэтому культурные институции превращаются в музеи. В Бельгии и Голландии к стабильным институтам относятся, как мне кажется, с подозрением...

Думаю, что в этом есть не только преимущества, но и опасности. Когда я попадаю в тот или иной национальный театр, спектакли, будь это Шекспир в Англии, Чехов в России или Шиллер в Германии, приходится смотреть чаще всего плохие, но там существуют важные эстетические модели. А многие современные художники не имеют перед глазами никаких авторитетных моделей, хотя бы для того, чтобы спорить с ними и разрушать их. Если вы не знакомы с классикой, вы не сделаете ничего нового. Моих студентов я прежде всего обучаю классическому искусству. Я уверен, что любая сильная и властная традиция должна служить эффективным раздражителем для нового поколения.

Вы были очень эффективным раздражителем для наших балетоманов, когда ваш спектакль ошикали в Большом...

Я очень ценю классический балет, много работал с балетными танцорами. Но балетная общественность очень консервативна. Они забывают, что Петипа в свое время был тоже практически экстремистом. А потом это стало буржуазным искусством.

Проблема была в том, что на подмостках Большого театра женщина имитировала движения полового акта...

Ну и что же? Эти движения очень свойственны человеку.

Но все-таки есть какие-то табу для вас?

Слушайте, вот я ставил для Авиньонского фестиваля спектакль "Я есть кровь". И меня чуть не прокляли за кровь на сцене. А посмотрите телевизор, там, когда рекламируют женские прокладки, используют какую-то голубую жидкость, чтобы показать, что прокладка хорошо впитывает кровь. Это значит, что общество считает менструальную кровь чем-то очень плохим, стыдным, что нельзя показывать. Церковь и сегодня считает это грязной кровью. А ученые доказали, что такая кровь биологически очень активна и плодоносна. В Средние века, кстати, менструальной кровью удобряли растения! А сегодня, в начале XXI века, общество и церковь приучают человека к тому, что его тело — объект стыда. То есть наше тело по-прежнему угнетено. Посмотрите, что такое сегодняшнее тело с точки зрения общества: оно не должно потеть, оно всегда хорошо пахнет и должно быть ухожено и подтянуто. Но человеческое тело, любое, обязательно потеет и стареет. Почему нужно этого стесняться?

Вы думаете, что театр и искусство вообще как-то могут повлиять на общество, открыть ему глаза?

Я на самом деле старомодный романтичный художник. Что такое авангард? Это вера в то, что можно изменить мир, что можно подтолкнуть людей к каким-то мыслям. Знаете, когда я только получил здание своей лаборатории, это был очень бедный район Антверпена. Все люди, которые там жили, голосовали за правых, потому что они никому не верили. И мы стали приходить по вечерам в разные кафе, на соседних улицах, разговаривать с людьми, сначала просто выпивали с ними, потом что-то им стали показывать, что-то с ними обсуждать, приглашали их к нам в лабораторию, они смотрели мои работы. Они стали задавать какие-то вопросы, думать. Мы не социальные работники. Но мы действительно изменили ситуацию, и на следующих выборах в этом округе победили традиционные партии, не экстремистские. Так что на ваш вопрос я отвечаю: да, может!