Школа драматического искусства показала премьеру. Анатолий Васильев превратил в театральное действо музыкальное произведение Владимира Мартынова. Нет речей и нет актеров, нет и самого драматического искусства — есть только мощное пение и беззащитное голубиное воркование. "Плач Иеремии".
"Плач сугуб: делает и хранит". Эти слова принадлежат авве Пимену, одному из пустынников Фиваиды — из тех самых сирийских коптов, которые утвердили в христианской культуре монашескую форму жизни. "Другого пути, кроме плача, нет". Изречения благоговейно процитированы в буклете к новому спектаклю Анатолия Васильева.
Школа драматического искусства наконец-то показала не "открытую репетицию", не "рабочий прогон" и не "читку по ролям" — спектакль. Не переставая быть лабораторией, она нашла возможность вновь оказаться театром, обратиться к зрителю. И вместе с тем показала, что лаборатория эта, столь долгое время оберегаемая от сторонних глаз, занималась не просто искусством — в последние годы характер ее затворничества был сродни монастырскому. Если масштаб события измеряется величиной аудитории, то вряд ли оно станет громкой сенсацией: в зале на Поварской, где распевались стихи из самой демократичной книги на свете — Библии, могут поместиться человек шестьдесят с небольшим. Однако художественное значение премьеры переоценить трудно.
"Мир в том виде, в котором он нам достался, представляет собою руины во всех смыслах: и в экологическом, и в нравственном, и в эстетическом, и в творческом". Так композитор Владимир Мартынов отвечает на вопрос, почему он положил на пение именно Плач Иеремии. Отвечает без патетики, со спокойной уверенностью. Надрываться не только поздно, но и опасно. Каждый надрыв лишь увеличивает сумму разрушений.
Плач Иеремии — скорбная песнь библейского пророка, знающего, что настоящее — единственное реальное время для театра — гибельно. Здесь и сейчас никакого спасения нет, хотя Бог, как всегда, рядом. Союз личности с Богом для Иеремии еще не мыслим, разрушение Иерусалима и духовная гибель нераздельны. Голос Иеремии плачет от имени всех: "Мы отпали и упорствовали: Ты не пощадил".
Плач Иеремии — единственная из книг Библии, которая кончается не благословением, не призывом, вообще не ответом, а вопросом. Есть Ты. Так как же мы? Это ситуация, в которой вера бездейственна и безыскусная молитва невозможна. Искусство становится духовной необходимостью. Поэтому структура Плача Иеремии выверена безукоризненно, с математической музыкальной правильностью. По внутренней упорядоченности с этой книгой может сравниться разве лишь"Божественная комедия" Данте.
22 стиха каждой главы "Плача", соответствующие 22 буквам еврейского алфавита, алфавит как модель мироздания, числа 7, 3 и 1, а также 8 (число будущего века и Воскресения). Все это, в том числе и описание музыкальной структуры двухчасовой композиции Мартынова, логика развертывания которой (будь то мелодика, полифония или строение глав-частей) жестко обусловлена священной числовой комбинаторикой. В то же время мощное и аскетичное звучание четырнадцати голосов весьма мало напоминает привычное литургическое пение.
Благодаря ходу, сделанному Васильевым, творчество Мартынова из случайного и неструктурированного контекста музыкальной практики переместилось на окультивированный до мелочей пятачок посреди хаоса жизни, изолированное пространство, устремленное, подобно храму, ввысь, а не вширь, и впускающее в себя лишь избранных. Избранных — не значит своих; каждый пришедший словно подвергается проверке на способность воспринять нечто, для него не предназначенное — нечто такое, на что с царственно-кокетливой вежливостью разрешено посмотреть из-за ограды. Если разрешено, то можно слушать и созерцать своего рода идеально отлаженную инсталляцию. Ее чистая форма — длительное накопление одного качества и эффектно подготовленные вступления новых элементов — во многом кажется обязанной минималистским принципам музыки Мартынова. Параллельно пению, до краев наполняющему спектакль, разворачивается своя, независимая от него, мизансценическая ткань, в которую вплетены и некрасивые, но истовые послушники из ансамбля "Сирин", и прекрасные белые голуби — ведущие себя, отметим без тени юмора, на редкость чисто.
Новый спектакль Васильева требует нового жанрового определения. Сказать "литургия" значит не заметить многих аналогий с современным театром, стремящимся в сторону культа — будь то культ божественный или идолопоклоннический — и обретающим новую стильность, рафинированность и герметичность. Сказать "перформанс" значит окончательно сдвинуть действо, созданное Васильевым, Мартыновым, Котовым и не названным дрессировщиком голубиной стаи на территорию светского искусства. Меж тем уникальность "Плача Иеремии" как раз в том, что он существует на границе художественного и сакрального, переживается одновременно и как явление искусства, и как молитвословие. Но сказать "мистерия" было бы чересчур оптимистично. Сюжет мистерии — чудо спасения, которое немыслимо в Плаче Иеремии. Можно сказать, что мы присутствуем при родовых схватках мистерии и еще не знаем, жива ли она для нас, живы ли мы для нее. Отчаяние не изжито. Еще никто не отпустил наших грехов, еще не известно, отпустит ли. Но само покаяние принесло с собой покой и странную тихую печаль — почти светлую.
От анализа постановочного текста пока что позвольте уклониться. Необходимо рассмотреть, как движутся фигуры в хоре, как с их перемещениями всякий раз меняется тон хорового пророческого голоса. Необходимо расслышать и осмыслить, как с пением соединяется шелест голубиных крыльев, квохтанье и воркование, ведь не ради же простейшей ссылки на Святого Духа? Необходимо перепроверить, как играет свет на двух параллельно накренившихся (в четвертой главе "Плача" почти падающих) стенах. И хорошо бы спросить у художника Игоря Попова, что это за стены? Ренессанс — вероятно; знак духовной опасности — само собой, но откуда чувство, что эту стройную белизну, и свечи, ты уже видел? Все будет додумано позже. Сегодня нужно лишь последнее. Спокойно и взвешенно назвать "Плач Иеремии" великим спектаклем.
ПЕТР Ъ-ПОСПЕЛОВ,
АЛЕКСАНДР Ъ-СОКОЛЯНСКИЙ