Словом, а не пропиской

Досье

Благодаря интернету русский мир существует поверх границ и барьеров.

Наталья Иванова

У нас пять нобелевских лауреатов по литературе: Иван Бунин (1933), Борис Пастернак (1958), Михаил Шолохов (1965), Александр Солженицын (1970), Иосиф Бродский (1987). Из них трое жили в эмиграции.

Это — присказка.

Еще в конце 70-х годов ХХ века в Женеве прошла конференция, по ее следам позже выпущена книга "Одна или две русские литературы?" Книгу мне в конце 1980-х подарил литературовед, переводчик, эмигрант Симон Маркин с надписью: "Наташа, моя Россия — это Вы". Спор наш шел о том, взаимодополняемы ли эти литературы: русская советская (подсоветская) и эмигрантская. Спор показался мне вполне схоластическим: тогда, в конце 1980-х, стали происходить первые встречи писателей эмиграции и писателей метрополии. И оказалось, что разлома нет. Хорошо помню встречу в марте 1988 года в музейно-ландшафтной "Луизиане" на берегу залива под Копенгагеном. Эмигрантскую сторону представляли Андрей Синявский с Марией Васильевной Розановой, Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Лев Копелев с Раисой Орловой, Борис Вайль, Кронид Любарский; метрополию — Фазиль Искандер, Владимир Дудинцев, Григорий Бакланов, Алексей Герман...

Пошли на встречу и увидели друг друга как бы во сне. Ведь не было реального ощущения, что когда-нибудь это будет возможным: дискуссии, доклады, выступления, диалоги. Две русские литературы не должны были соединяться никогда — за этим строго следили бдительные "товарищи". Русская литература принадлежит нашей советской земле, и точка, остальные — антисоветчики, предатели и изменники. Ну еще и изгнанники, вроде Солженицына, от них родине и русской литературе одно только беспокойство и вред. На луизианской встрече присутствовали тогда и товарищи из советского посольства, разных представительств типа совзарубежцентра, только помалкивали: уж очень непредсказуемо ломалось время.

Русская литература, насильственно или добровольно оказавшаяся в эмиграции, спасла русский литературный язык от советизмов (конечно, законсервировав, сохранила его); и приумножила славу. Накануне двух революций уже были изданы книги западных философов и критиков о феномене русского романа, о Достоевском, о Толстом; их проза уже переводилась на европейские языки, как и пьесы Чехова.

После революции русская литература оказалась живучим и разрастающимся в неволе и даже в зарубежье, будучи пересаженной, растением. И свобода (от всего), и неволя были для нее стрессом и испытанием. Почву (так чаемую Прилепиным) русские писатели уносили в себе. Витальность русской литературы изумительна. Казалось бы, все потеряно — отечество, среда, языковое окружение,— а литература живет. Это я имею в виду эмиграцию. А в стране... Гражданская война, насилие, голод, отчаяние — литература живет. Не буду перечислять имена. Да, уезжали, уплывали, прощались, на одном и том же петроградском причале, в один и тот же день Пастернак провожал — навсегда — родителей, Ахматова — возлюбленного (Пастернак запомнил тогда, на набережной, ее горбоносый профиль). Да, "не с теми я, кто бросил землю", но около 200 сильнейших мыслителей России были, как известно, высланы. Многие успели уехать сами. И там, в эмиграции, сохранили свое достоинство: "Мы не в изгнании — мы в послании".

Вынужденные порой тяжело трудиться, они писали и выпускали книги и журналы, в которых напечатаны проза Бунина, Цветаевой, Газданова, Тэффи, Сирина. Списки можно длить и длить — от Владислава Ходасевича до Георгия Иванова, подлинный расцвет поэзии которого выпал на закат его жизни (об этом пишет Андрей Арьев в только что выпущенной питерским издательством книге "Жизнь Георгия Иванова"; прочтите там не только сам арьевский текст, но и письма Георгия Иванова, сохраненные библиотекой Йеля, впервые обнародованные). Кстати, все это было в СССР строжайше запрещено! Чтение и распространение грозили посадкой, тюрьмой и лагерем. За журнал "Континент" давали срок, впрочем, как и за "Котлован" Андрея Платонова.

И здесь я подхожу к главному моменту моего несогласия с Захаром Прилепиным.

А главное состоит в том, что великие тексты были под запретом, а настоящих писателей, старавшихся соответствовать или сопротивлявшихся давлению, унижали и уничтожали. Растаптывали — хотя бы морально, как Юрия Олешу, который после "Зависти" так и не смог ничего подобного — по уровню — создать. Прочитайте об этом книгу эмигрировавшего (и, слава богу, это дало ему еще несколько лет жизни) Аркадия Белинкова "Сдача и гибель советского интеллигента", теперь, в отличие от тех лет, доступную. А тогда... Тогда за публикацию начальной главы этой книги в журнале "Байкал" главного редактора сняли, редакцию разогнали, а журнал из библиотек изъяли. Новое поколение этого всего, очевидно, не знает, но знать обязано: было такое заведение "Спецхран", туда необходим был официально оформленный допуск. В Ленинской библиотеке "Спецхран" располагался наверху, над всеми читальными залами. Я училась в аспирантуре филфака МГУ, тема — "Достоевский в современной американской критике". Допуск получила, поднялась: картотека, естественно, недоступна. Набоков? Зачем вам Набоков, аргументируйте! Писали о Достоевском? Ваше требование отклоняется.

Так вот: и Платонов, и Набоков, и Газданов, и Гроссман, и "Факультет ненужных вещей" Домбровского, и "Колымские рассказы" Шаламова, и "Окаянные дни" Бунина, Владимир Максимов, и Юз Алешковский, "Остров Крым" и "Ожог", "Доктор Живаго" и ахматовский "Реквием" — все это было под строжайшим запретом. А их отсутствие, зияние главных текстов, гордости и славы русской литературы, подменялось вторичными, эклектичными, серыми произведениями.

Были у нас и писатели, заходившие с другой стороны, со стороны эзопова языка — чему уехавший на Запад вслед за Иосифом Бродским Лев Лосев посвятил диссертацию. Бродский написал свою "Похвалу Эзопову языку", потому что благодаря Эзопу русская литература с блеском преодолевала цензурные препятствия (правда, иным это сопротивление, этот постоянный стресс стоил жизни, как безвременно сгоревшим Юрию Трифонову и Александру Беку). Да, вот еще о чем: под спудом, в неволе, в подполье возникали диковинные цветы Введенского, Хармса, Олейникова, а затем поэтов питерского и московского андерграунда, были и психушки, и тюрьмы, публикации текстов не было — если это "послабления", то я уж не знаю, что такое диктат и цензор. Эмиграция, и только она, дала возможность Бродскому вырасти до Бродского, совершившего в русской поэзии модернизацию подобно пушкинской — как Пушкин втянул в русскую поэзию разнообразие и богатство французского стихосложения, так Бродский вживил в русскую поэзию английский стих.

Не будем о шедеврах — я ни "Угрюм-реку", ни "Разгром", ни "Время, вперед!" шедеврами не считаю. Наши шедевры спаслись эмиграцией — если не авторов, то текстов. Шаламова вынудили отречься от эмигрировавших "Колымских рассказов", Пастернака затравили, Домбровский увидел напечатанным в Париже свой спасенный роман только перед смертью, а Гроссман вообще умер в отчаянии потери — неслабая плата за шедевры. Что же касается любимого Прилепиным Л. Леонова, то не все разделяют его любовь. Во-первых, шедевров у Леонова не осталось, ибо он трусливо шифровал, редактировал, "исправлял" свои лучшие тексты (например, "Вора"), так что от них мало что оставалось, а во-вторых, его "Русский лес" испорчен идеологией, чудовищно разросшаяся, несусветная "Пирамида" — невразумительностью, под которой погребены, вполне вероятно, его прекрасные литературные замыслы. Но замыслы, а не воплощения.

Что касается Михаила Булгакова, русской судьбой и именем которого так любят козырять наши патриоты, то он, безусловно, уехал бы, мечтал уехать, писал об этом Советскому правительству, только его не пустили. Оформили "артистом", "помрежем", затем "либреттистом". Вот он и умер — а мог бы...

Что же до Андрея Платонова, то мне, принимавшей самое деятельное участие в первых публикациях — 1986 и 1988 годов — "Чевенгура", хочется напомнить, что это произошло спустя более чем 30 лет после его смерти.

Теперь о "теплоте русской речи". Где она сегодня? На городской московской улице? У деревенского плетня?..

Сейчас ситуация такова, что за пределами "территориальной" России живут более 25 млн русских (по языку и по культуре, совсем не обязательно по крови). И опять-таки далеко не худшая часть нашего народа. Диаспора очень неоднородная. От элиты, вошедшей в мировую, от высоких интеллектуалов, художников, поэтов и прозаиков до ученых и врачей, адвокатов и архитекторов, программистов и рекламщиков. Благодаря клятому интернету сегодня и читатели, и писатели живут в едином языковом пространстве, в одно мгновенье получая, читая и распространяя свое мнение о прочитанном. Да и редакции, слава богу, получают тексты из России, Запада и Востока. Интернет — как средство передвижения и доставки. Сложилась совершенно иная реальность, в том числе и реальность существования русской литературы без границ. Неволи для русской речи, для русского языка ни в Британии, ни в Италии, ни в США нет. Для мусора теперь, увы, тоже нет границ.

Так создается и воссоздается русский мир — поверх границ и барьеров. Хочется нам этого или нет. Напомню: еще Берлин начала 1920-х был, безусловно, русской литературной столицей, где еще не было разделения на писателей эмиграции и писателей метрополии (могли свободно ездить, перемещаться; потом клетка захлопнулась). Тогда еще не было, теперь уже нет.

На самом деле если что и мешает сегодня русским писателям выйти к миру и войти в мировой контекст, так это идеология "культурного" изоляционизма. Не знаем и знать не хотим ни ваших языков, ни вашего контекста, ни ваших литератур. Многие писатели ощущают себя самодостаточными. А посмотрите-ка, писатели, на выбор читателя. Переводная художественная литература для него сегодня привлекательнее. Он лучше знает Мураками, чем Маканина. Нет, чтобы задуматься, а почему? Во-первых, потому что насаждаем изолированное, "крепостное" сознание, даже в литературе. А во-вторых, потому что закрываемся от самых сложных проблем — идентификации (советское, послесоветское, антисоветское), истории нашей болезненной, куда ни коснись; порушенных отношений с другими...

Впрочем, это уже совсем новая тема.

Что же касается детей эмигрантов, то и из семей писателей в России не всегда выходят настоящие писатели. И даже просто хорошо говорящие и пишущие по-русски...

И, наконец, последнее.

Смешит категоричность, с которой Прилепин судит саму русскую литературу (хотя бы и зарубежья). Как будто сам факт того, что он живет в России, дает преимущества, ставит выше покойных Льва Лосева или Фридриха Горенштейна, живых Михаила Шишкина, Бахыта Кенжеева, Алексея Цветкова. Но отвечать за себя, писателя, можно только словом, а не местом проживания, не пропиской, будь то нижегородская или мюнхенская.

Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...
Загрузка новости...