Благодаря интернету русский мир существует поверх границ и барьеров.
У нас пять нобелевских лауреатов по литературе: Иван Бунин (1933), Борис Пастернак (1958), Михаил Шолохов (1965), Александр Солженицын (1970), Иосиф Бродский (1987). Из них трое жили в эмиграции.
Это — присказка.
Еще в конце 70-х годов ХХ века в Женеве прошла конференция, по ее следам позже выпущена книга "Одна или две русские литературы?" Книгу мне в конце 1980-х подарил литературовед, переводчик, эмигрант Симон Маркин с надписью: "Наташа, моя Россия — это Вы". Спор наш шел о том, взаимодополняемы ли эти литературы: русская советская (подсоветская) и эмигрантская. Спор показался мне вполне схоластическим: тогда, в конце 1980-х, стали происходить первые встречи писателей эмиграции и писателей метрополии. И оказалось, что разлома нет. Хорошо помню встречу в марте 1988 года в музейно-ландшафтной "Луизиане" на берегу залива под Копенгагеном. Эмигрантскую сторону представляли Андрей Синявский с Марией Васильевной Розановой, Василий Аксенов, Анатолий Гладилин, Лев Копелев с Раисой Орловой, Борис Вайль, Кронид Любарский; метрополию — Фазиль Искандер, Владимир Дудинцев, Григорий Бакланов, Алексей Герман...
Пошли на встречу и увидели друг друга как бы во сне. Ведь не было реального ощущения, что когда-нибудь это будет возможным: дискуссии, доклады, выступления, диалоги. Две русские литературы не должны были соединяться никогда — за этим строго следили бдительные "товарищи". Русская литература принадлежит нашей советской земле, и точка, остальные — антисоветчики, предатели и изменники. Ну еще и изгнанники, вроде Солженицына, от них родине и русской литературе одно только беспокойство и вред. На луизианской встрече присутствовали тогда и товарищи из советского посольства, разных представительств типа совзарубежцентра, только помалкивали: уж очень непредсказуемо ломалось время.
Русская литература, насильственно или добровольно оказавшаяся в эмиграции, спасла русский литературный язык от советизмов (конечно, законсервировав, сохранила его); и приумножила славу. Накануне двух революций уже были изданы книги западных философов и критиков о феномене русского романа, о Достоевском, о Толстом; их проза уже переводилась на европейские языки, как и пьесы Чехова.
После революции русская литература оказалась живучим и разрастающимся в неволе и даже в зарубежье, будучи пересаженной, растением. И свобода (от всего), и неволя были для нее стрессом и испытанием. Почву (так чаемую Прилепиным) русские писатели уносили в себе. Витальность русской литературы изумительна. Казалось бы, все потеряно — отечество, среда, языковое окружение,— а литература живет. Это я имею в виду эмиграцию. А в стране... Гражданская война, насилие, голод, отчаяние — литература живет. Не буду перечислять имена. Да, уезжали, уплывали, прощались, на одном и том же петроградском причале, в один и тот же день Пастернак провожал — навсегда — родителей, Ахматова — возлюбленного (Пастернак запомнил тогда, на набережной, ее горбоносый профиль). Да, "не с теми я, кто бросил землю", но около 200 сильнейших мыслителей России были, как известно, высланы. Многие успели уехать сами. И там, в эмиграции, сохранили свое достоинство: "Мы не в изгнании — мы в послании".
Вынужденные порой тяжело трудиться, они писали и выпускали книги и журналы, в которых напечатаны проза Бунина, Цветаевой, Газданова, Тэффи, Сирина. Списки можно длить и длить — от Владислава Ходасевича до Георгия Иванова, подлинный расцвет поэзии которого выпал на закат его жизни (об этом пишет Андрей Арьев в только что выпущенной питерским издательством книге "Жизнь Георгия Иванова"; прочтите там не только сам арьевский текст, но и письма Георгия Иванова, сохраненные библиотекой Йеля, впервые обнародованные). Кстати, все это было в СССР строжайше запрещено! Чтение и распространение грозили посадкой, тюрьмой и лагерем. За журнал "Континент" давали срок, впрочем, как и за "Котлован" Андрея Платонова.
И здесь я подхожу к главному моменту моего несогласия с Захаром Прилепиным.
А главное состоит в том, что великие тексты были под запретом, а настоящих писателей, старавшихся соответствовать или сопротивлявшихся давлению, унижали и уничтожали. Растаптывали — хотя бы морально, как Юрия Олешу, который после "Зависти" так и не смог ничего подобного — по уровню — создать. Прочитайте об этом книгу эмигрировавшего (и, слава богу, это дало ему еще несколько лет жизни) Аркадия Белинкова "Сдача и гибель советского интеллигента", теперь, в отличие от тех лет, доступную. А тогда... Тогда за публикацию начальной главы этой книги в журнале "Байкал" главного редактора сняли, редакцию разогнали, а журнал из библиотек изъяли. Новое поколение этого всего, очевидно, не знает, но знать обязано: было такое заведение "Спецхран", туда необходим был официально оформленный допуск. В Ленинской библиотеке "Спецхран" располагался наверху, над всеми читальными залами. Я училась в аспирантуре филфака МГУ, тема — "Достоевский в современной американской критике". Допуск получила, поднялась: картотека, естественно, недоступна. Набоков? Зачем вам Набоков, аргументируйте! Писали о Достоевском? Ваше требование отклоняется.
Так вот: и Платонов, и Набоков, и Газданов, и Гроссман, и "Факультет ненужных вещей" Домбровского, и "Колымские рассказы" Шаламова, и "Окаянные дни" Бунина, Владимир Максимов, и Юз Алешковский, "Остров Крым" и "Ожог", "Доктор Живаго" и ахматовский "Реквием" — все это было под строжайшим запретом. А их отсутствие, зияние главных текстов, гордости и славы русской литературы, подменялось вторичными, эклектичными, серыми произведениями.
Были у нас и писатели, заходившие с другой стороны, со стороны эзопова языка — чему уехавший на Запад вслед за Иосифом Бродским Лев Лосев посвятил диссертацию. Бродский написал свою "Похвалу Эзопову языку", потому что благодаря Эзопу русская литература с блеском преодолевала цензурные препятствия (правда, иным это сопротивление, этот постоянный стресс стоил жизни, как безвременно сгоревшим Юрию Трифонову и Александру Беку). Да, вот еще о чем: под спудом, в неволе, в подполье возникали диковинные цветы Введенского, Хармса, Олейникова, а затем поэтов питерского и московского андерграунда, были и психушки, и тюрьмы, публикации текстов не было — если это "послабления", то я уж не знаю, что такое диктат и цензор. Эмиграция, и только она, дала возможность Бродскому вырасти до Бродского, совершившего в русской поэзии модернизацию подобно пушкинской — как Пушкин втянул в русскую поэзию разнообразие и богатство французского стихосложения, так Бродский вживил в русскую поэзию английский стих.
Не будем о шедеврах — я ни "Угрюм-реку", ни "Разгром", ни "Время, вперед!" шедеврами не считаю. Наши шедевры спаслись эмиграцией — если не авторов, то текстов. Шаламова вынудили отречься от эмигрировавших "Колымских рассказов", Пастернака затравили, Домбровский увидел напечатанным в Париже свой спасенный роман только перед смертью, а Гроссман вообще умер в отчаянии потери — неслабая плата за шедевры. Что же касается любимого Прилепиным Л. Леонова, то не все разделяют его любовь. Во-первых, шедевров у Леонова не осталось, ибо он трусливо шифровал, редактировал, "исправлял" свои лучшие тексты (например, "Вора"), так что от них мало что оставалось, а во-вторых, его "Русский лес" испорчен идеологией, чудовищно разросшаяся, несусветная "Пирамида" — невразумительностью, под которой погребены, вполне вероятно, его прекрасные литературные замыслы. Но замыслы, а не воплощения.
Что касается Михаила Булгакова, русской судьбой и именем которого так любят козырять наши патриоты, то он, безусловно, уехал бы, мечтал уехать, писал об этом Советскому правительству, только его не пустили. Оформили "артистом", "помрежем", затем "либреттистом". Вот он и умер — а мог бы...
Что же до Андрея Платонова, то мне, принимавшей самое деятельное участие в первых публикациях — 1986 и 1988 годов — "Чевенгура", хочется напомнить, что это произошло спустя более чем 30 лет после его смерти.
Теперь о "теплоте русской речи". Где она сегодня? На городской московской улице? У деревенского плетня?..
Сейчас ситуация такова, что за пределами "территориальной" России живут более 25 млн русских (по языку и по культуре, совсем не обязательно по крови). И опять-таки далеко не худшая часть нашего народа. Диаспора очень неоднородная. От элиты, вошедшей в мировую, от высоких интеллектуалов, художников, поэтов и прозаиков до ученых и врачей, адвокатов и архитекторов, программистов и рекламщиков. Благодаря клятому интернету сегодня и читатели, и писатели живут в едином языковом пространстве, в одно мгновенье получая, читая и распространяя свое мнение о прочитанном. Да и редакции, слава богу, получают тексты из России, Запада и Востока. Интернет — как средство передвижения и доставки. Сложилась совершенно иная реальность, в том числе и реальность существования русской литературы без границ. Неволи для русской речи, для русского языка ни в Британии, ни в Италии, ни в США нет. Для мусора теперь, увы, тоже нет границ.
Так создается и воссоздается русский мир — поверх границ и барьеров. Хочется нам этого или нет. Напомню: еще Берлин начала 1920-х был, безусловно, русской литературной столицей, где еще не было разделения на писателей эмиграции и писателей метрополии (могли свободно ездить, перемещаться; потом клетка захлопнулась). Тогда еще не было, теперь уже нет.
На самом деле если что и мешает сегодня русским писателям выйти к миру и войти в мировой контекст, так это идеология "культурного" изоляционизма. Не знаем и знать не хотим ни ваших языков, ни вашего контекста, ни ваших литератур. Многие писатели ощущают себя самодостаточными. А посмотрите-ка, писатели, на выбор читателя. Переводная художественная литература для него сегодня привлекательнее. Он лучше знает Мураками, чем Маканина. Нет, чтобы задуматься, а почему? Во-первых, потому что насаждаем изолированное, "крепостное" сознание, даже в литературе. А во-вторых, потому что закрываемся от самых сложных проблем — идентификации (советское, послесоветское, антисоветское), истории нашей болезненной, куда ни коснись; порушенных отношений с другими...
Впрочем, это уже совсем новая тема.
Что же касается детей эмигрантов, то и из семей писателей в России не всегда выходят настоящие писатели. И даже просто хорошо говорящие и пишущие по-русски...
И, наконец, последнее.
Смешит категоричность, с которой Прилепин судит саму русскую литературу (хотя бы и зарубежья). Как будто сам факт того, что он живет в России, дает преимущества, ставит выше покойных Льва Лосева или Фридриха Горенштейна, живых Михаила Шишкина, Бахыта Кенжеева, Алексея Цветкова. Но отвечать за себя, писателя, можно только словом, а не местом проживания, не пропиской, будь то нижегородская или мюнхенская.