В издательстве ДИ ДИК вышли "Дневники и письма" Франца Кафки. Помимо отрывков дневников, в книгу вошли письма к Максу Броду, Фелице Бауэр, отцу и Милене Есенской.
Ключ к "Процессу" и "Замку", ставшими метафорой отношений личности и власти в ХХ веке, можно найти в одном из самых поразительных текстов Кафки — в его письме к отцу, написанном в возрасте 36 лет и так и не отправленном. В письме подробно разбираются случаи тирании отца Кафки по отношению ко всем членам семьи, прежде всего к самому Францу, и последствия этого для психики ребенка. Безапелляционность и грубость этого в целом незлобивого человека, происходившего из бедной семьи и упорным трудом сделавшего состояние, на всю жизнь внушили Кафке страх перед реальностью. В письме он обвиняет отца буквально во всех своих взрослых неудачах, в том числе и в своей неспособности обзавестись семьей. Поразительна степень отождествления — свидетельство любви, легко переходящей в ненависть: устами отца Кафка утверждает, что написал письмо, чтобы избавиться от ответственности за свои неудачи. Фигура отца отождествляется с чувством вины, истоки которой глубже, чем мучительное детство, ведь тотальный упрек, как и тотальная хвала, могут быть адресованы только Высшему Существу. В текстах Кафки, предки которого веками жили в рамках религиозной еврейской общины, фигура отца преображается в фигуру непредсказуемого и деспотичного Бога. Будучи дистанцирован от веры предков с ее сложной обрядовостью (и в этом оказывается виноват отец с его формальной верой), Кафка строит образ отца как образ Бога и маниакально стремится вступить с Ним в доверительные отношения, одновременно осознавая невозможность этого. Ситуация, в которую он сам себя ставит, трагична, как любая ситуация противостояния конечного существа бесконечному.
"Если бы мир состоял только из Тебя и меня — а такое представление мне было бы очень близко, — тогда чистота мира закончилась бы на Тебе, а с меня, по твоему совету, началась бы грязь". Мир Кафки предопределен и ограничен Богом-Отцом, и выскользнуть из него можно только через письмо, хотя и в этом случае освобождение не может быть полным: "Здесь я действительно в чем-то стал самостоятельным и отдалился от Тебя, хотя это немного и напоминает червя, который, если наступить ногой на заднюю часть, оторвется и уползет в сторону". Процесс письма для Кафки терапевтичен, но и травматичен одновременно, ведь называние имени Бога, попытка постичь его замысел в традиционной религии — грех. Отсюда навязчивое чувство вины и неспособность вступить в брак, к которому он стремится, чтобы чувствовать себя с отцом на равных.
Отношения с женщинами у Кафки развивались приблизительно по одному и тому же сценарию. Влюбляясь, он начинал писать женщине страстные письма, чтобы в момент, когда отношения достигали наивысшего накала, почувствовать пресыщенность и утомление. Он разорвал три помолвки, а с Фелицей Бауэр поступил таким образом дважды, каждый раз занимаясь неистовым самобичеванием. Женщины готовы были ради него на бесконечные жертвы — так проникновенны были письма, которые они получали каждый день, иногда в течение нескольких лет. В одном из первых писем к Фелице Кафка подробно описывает все обстоятельства знакомства с ней; от него не ускользает ни одна деталь ее наряда, ни одно слово, а тому, как она рассматривала фотографии, он посвящает несколько страниц. Когда же он пишет о любви, трудно найти слова проникновенней. Это в особенности относится к любовным письмам к Милене Есенской, женщине незаурядного ума и красоты. Однако и с ней, как с другими, его писательский дар наблюдения и отождествления сыграл злую шутку; женщины привязывались к нему, а для него их любовь становилась все обременительнее. По мере письма женщины приобретали для Кафки свойства бесплотных текстуальных фигур, обладание которыми внутри текста заменяло реальную близость. Относительно безоблачно сложились у Кафки только отношения с писателем Максом Бродом, дружба с которым продолжалась без малого 20 лет вплоть до смерти Кафки. За два года до смерти Кафка попросил Брода впоследствии уничтожить все, что им было написано; к счастью, тот этого не сделал. (Да и было ли это реальным желанием Кафки? Ведь по примеру Гоголя он мог сделать это сам.) Однако даже если бы Брод сжег рукописи Кафки, остались бы письма к друзьям и любимым женщинам, остались бы его дневники, представляющие ценность не только как документы эпохи и раздираемой противоречиями личности писателя, но и как законченные литературные произведения.
АННА Ъ-АЛЬЧУК