Изданный 17 (30) октября 1905 года Высочайший манифест, даруя населению гражданскую свободу и закладывая основы свободы политической, призывал в то же время "всех верных сынов России вспомнить долг свой перед родиной, помочь прекращению неслыханной смуты, напречь все силы для восстановления тишины и мира на родной земле". Реакция сынов России оказалась далека от ожидаемой.
В "Кратком курсе истории ВКП(б)" манифест был назван провокационно-лживым. Эта оценка, переживя ВКП(б)-КПСС, утвердилась в качестве оптимальной характеристики государственно-правовых опытов, проводимых как императорской, так и посткоммунистической властью, благо перекличка между двумя властными актами бросается в глаза.
17 октября 1905 года: манифест "Об усовершенствовании государственного порядка", затем московское вооруженное восстание, "куцая конституция" (Основные законы от 23 апреля 1906 года), революционное негодование общественности, "Думы народного гнева", столыпинская реакция.
21 сентября 1993 года: указ "О поэтапной конституционной реформе", московское вооруженное восстание, "куцая конституция" (Основной закон РФ от 12 декабря 1993 года), революционное негодование общественности, коммунопатриотические Думы — далее не ясно.
Ряд схождений, далеко не исчерпанный вышеприведенными, делает давний сюжет манифеста — и его последствий — вполне злободневным. Прежде всего, говоря об отстоявшихся итогах манифеста, позволительно отвергнуть характеристику, данную в "Кратком курсе". Провокационным манифест не был, ибо не содержал в себе коварных призывов к бомбометаниям, бунтам, грабежам и убийствам. Если общественность истолковала дарование гражданской свободы как санкцию на вооруженное восстание — то вольно ж ей было. Лживым манифест также не был, ибо главная его суть — некоторые политические свободы и довольно обширные свободы гражданские — так и сохранялась незыблемой все двенадцать докатастрофных лет, покуда в октябре 17-го самые строгие критики лживого манифеста, т. е. коммунисты, не упразднили все и всяческие свободы. И тем не менее ненависть к манифесту и к государю, его подписавшему, была действительно неистовой и впечатляющей. Кроме тех общих соображений, что за вынужденные — хотя бы и совершенно капитальные — уступки в политике благодарить не принято, а чем уступка капитальнее, тем, напротив, сильнее напор на уступающего, есть и более конкретные причины.
Русская душа целый век горела свободою, это душевное горение определяло все общественное настроение, однако лишь с ее фактическим пришествием — и отнюдь не раньше, хотя времени было вдосталь — не мысль отдельных кабинетных мыслителей, а вся Россия в целом столкнулась с тем, что понятие свободы, будучи переносимым в область практическую, нуждается в ряде важных уточнений и дефиниций. Вдруг открылось, что есть гражданская свобода (подразделяемая на "свободу тела" — свободу от личной зависимости и "свободу духа" — невмешательство государства в духовную жизнь личности) и есть свобода политическая, заключающаяся "в сладкой участи оспоривать налоги или мешать царям друг с другом воевать", т. е. в праве граждан принимать участие в государственных делах. Соотношение же этих двух родов свободы довольно сложное. С одной стороны, политическая свобода, предоставляя возможность мирного смещения правительства, запятнавшего себя злоупотреблениями (выборы как "судный день"), являет собой важную гарантию свободы гражданской, ибо выдвинутый г-жой де Сталь тезис "сердце государя — лучшая конституция" вызвал резонное возражение Александра I: "Вы мне льстите, но даже если это так, то я — всего лишь счастливое исключение". С другой стороны, та же самая политическая свобода, понимаемая не условно (т. е. действующая постольку, поскольку она не противоречит ценностям свободы гражданской), но безусловно — как абсолютное верховенство народного представительства, способна порождать не менее вопиющие злоупотребления и даже вовсе упразднять гражданскую свободу. Тезис "золото, золото, сердце народное (в образе депутатов Думы) — лучшая конституция" не менее сомнителен.
Идеального и абсолютно надежного решения тут нет в принципе — существуй оно, все страны давно уже наслаждались бы плодами свободы и народовластия. Известную, но, разумеется, не 100-процентную гарантию дает принцип консервативного либерализма, предполагающий эволюционное — значит, мучительно медленное — восхождение по ступеням свободы. Сперва — "свобода тела", гарантирующая жизнь и имущество от произвольных посягательств государства, затем — "свобода духа", устанавливающая ненарушаемые извне пределы духовной автономии личности, и лишь на этом капитальном фундаменте гражданской свободы начинается посильное возведение здания свободы политической. Царский манифест был ближе к этой модели, о чем свидетельствует сама расстановка приоритетов — прежде всего "даровать населению незыблемые основы гражданской свободы" (п. 1), а уже затем и с известными оговорками обеспечить "выборным от народа возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей" (п. 2, 3). Очевидно, однако, что такое разумение позиции властей — не говоря уже о готовности пойти им навстречу — предполагало в высшей степени благожелательно-заинтересованное отношение не только к букве, но и к духу манифеста, на что в октябре 1905 года царь никак не мог рассчитывать.
Кратковременная эйфория, когда казалось, что в октябре настало Светлое Христово Воскресение — незнакомые люди обнимались и лобызались на улицах, сменилась стремительным разочарованием и даже озлоблением. Исполнения вековой мечты русской интеллигенции — "действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов" — хватило на два дня радости. Затем захотелось существенно большего — не свободы от власти, а свободы властвовать. Как писал гр. Витте, "не утерявшие веру в политическую честность верхов поняли, что обществу дано сразу все, о чем оно так долго хлопотало и добивалось, в жертву чего было принесено столь много благородных жизней", тогда как "потерявшие веру в самодержавие считали, что вместе с режимом должны быть свалены и его высшие носители и, конечно, прежде всего самодержец".
Гражданская свобода стала рассматриваться не как драгоценное основание и raison d`etre свободы политической, а как сугубо подручное орудие чисто политической борьбы. Не думская деятельность как укрепление и развитие незыблемых основ гражданской свободы, а сами эти основы как инструмент реализации много более важного принципа — власть исполнительная да склонится перед властью законодательной. "Где сокровище ваше, там будет и сердце ваше".
Психологически такая позиция понятна. Не говоря уже о не избываемой в один день инерции борьбы с властью, само исполнение вековых мечтаний было источником страшного разочарования именно в силу давности и напряженности этих мечтаний. Несколько поколений общественности, мечтавших о том, как "взойдет она, звезда пленительного счастья", выработали соответствующую психологию. Как отмечал автор "Вех" проф. Гершензон, царила вера в то, что "вся тяжесть жизни происходит от политических причин: рухнет полицейский режим, и тотчас вместе со свободой воцарятся здоровье и бодрость; все слепо верили этому утверждению, снимавшему с личности всякую вину", хотя "освобождение есть только снятие оков, не больше; а снять цепи с того, кто снедаем внутренним недугом, еще не значит вернуть ему здоровье". Гражданская свобода, открывая возможности для нестесненной работы по строительству России, в то же время жестоко уничтожала прежние претензии тех, кто, искренне желая общественного блага, был органически неспособен к направленной на это самое благо систематической работе. По-человечески понятная нужда в самооправдании предписывала длить как можно более борьбу с режимом, объясняя это тем, что, доколе нет ответственного перед Думой министерства, нет никакой свободы вообще, и в таких условиях всякая позитивная деятельность была бы лишь ложной видимостью. В конце 1905--начале 1906 года кадеты, столь страстно требовавшие ответственного министерства, одновременно с ходу отвергали неоднократно делавшиеся им предложения войти в кабинет. Нужно было не сотрудничество с властью, но борьба с ней до полной победы.
Практика революционных дум продемонстрировала, что в итоге как раз проблемы гражданской свободы, например окончательная эмансипация крестьянства, мало интересовали думцев, которые предпочитали в области политической громить самодержавный режим, а в области социально-экономической — "сулить рабочим фабрики, а крестьянам барскую землю и доказывать им, что в сущности это им и принадлежит, а только неправильно от них отнято". Спустя девяносто лет пропорция выдержана в точности: motto, т. е. обличение самодержавия и лозунги типа "Вся власть закону", контрапунктически сочетается либо с полным безразличием к проблемам дальнейшей эмансипации (позиция Явлинского, высказавшегося против навязывания крестьянству поземельной собственности), либо с попытками существенно урезать уже существующие права (подготовленное Думой аграрное законодательство, проектируемые поправки к законам о культах и СМИ), и всегда — с отрицающей всякий гражданский правопорядок любимой идеей нового передела собственности.
Для того чтобы принесение ценностей гражданской свободы в жертву практическим потребностям политики не выглядело столь очевидным и тем самым не инициировало в обществе углубленное раздумье над самой проблемой соотношения двух различных прав — правом быть автономным от государства и правом самому делаться агентом государства или даже его правителем, разноприродность этих двух типов свободы тщательно обходится, если не сознательно затушевывается. Между тем, если неотъемлемость личностных прав непосредственно связана с тем, что человек есть образ и подобие Божие, то столь же отчетливой метафизической основы для парламентских сражений не наблюдается. Вопреки распространенному среди многих депутатов мнению, в Св. Писании ничего не сказано о том, что законодательное собрание есть образ и подобие Царствия Небесного.
Смешение сущностного (становление в России гражданского строя) и преходящего (попытки революционного учреждения в России социальной парламентской республики) с явным подчинением первого второму очень быстро привело к полному исчезновению пасхального настроения. Когда-то один из отцов Козьмы Пруткова, а тогда уже глубокий старик А. М. Жемчужников уже спустя месяц после опубликования манифеста писал: "Просвета нет средь нашей тьмы... И сердце чует близость худа, Какого не знавали мы. Не видя смысла смуты дольной, Мы взор возводим к небесам — И вспоминается невольно: 'Мне отомщенье; Аз воздам'". Отличие 1995 года от 1905-го в том, что как раз это худо мы уже слишком хорошо и слишком долго знавали, но на общую модель поведения это мало повлияло. Повторное воздаяние обыкновенно бывает горше первого.
МАКСИМ Ъ-СОКОЛОВ