Классическая формула прагматической внешней политики гласит, что у державы нет ни постоянных союзников, ни постоянных врагов, а есть постоянные интересы. Политика РФ в сербском вопросе иная: постоянные союзники, т. е. сербы, имеются, но в чем заключаются постоянные интересы России в этом регионе, понять куда сложнее.
Парадоксальность славянского братства
В настоящее время тезис о славянском братстве можно воспринимать лишь cum grano salis — факты показывают, что близкородственные славянские народы не просто куда-то свою славянскую солидарность затеряли (русские и украинцы, чехи и словаки), но даже более того: иные из них с крайним ожесточением режут друг друга. Все три непосредственных участника балканского конфликта не просто славяне, а славяне, говорящие на одном языке. "Славянское братство" оказывается довольно парадоксальной формой родства, при которой действительно родные братья находят высшее наслаждение в том, чтобы выпускать друг другу кишки, а вся сила добрых родственных чувств является во взаимоотношениях между русскими и сербами, степень родства между которыми можно определить как "седьмая вода на киселе".
Воззвание братьев к истине православия еще больше запутывает проблему
Вынужденное уточнение, согласно которому речь идет не столько о славянском, сколько о православном братстве, делу не слишком помогает. Один из героев В. С. Соловьева отмечал: "Если с меня кто-нибудь дерет шкуру, я ведь не стану обращаться к нему с вопросом: а какого вы, милостивый государь, вероисповедания? — и я не буду нисколько утешен, если окажется, что терзающие меня люди не только весьма неприятны и неудобны для меня, но, сверх того, в качестве христиан крайне гнусны и для собственного Бога, над повелениями которого они глумятся. А говоря объективно, неужели не ясно, что 'христианство' Ивана IV, или Салтычихи, или Аракчеева есть не преимущество, а такая глубина безнравственности, какая в других религиях даже невозможна?"
Нимало не отрицая важность религиозной принадлежности участников какого-нибудь конфликта, позволительно усомниться в том, что православная вера имеет не то что определяющее, но хотя бы какое-то значения для мотивации поступков Караджича и Владича, с одной стороны, и серболюбивого Жириновского — с другой.
Самое же интересное заключается в том, что для несомненно православных славянофилов XIX в. сербы, хорваты, чехи и словаки были равно милы, и Хомяков со товарищи в своей любви не делали различия между православными сербами и окатоличенными хорватами. Тогда нынешние рассуждения о вероисповедном единстве выглядят еще более странно, ибо трудно считать Зюганова более православным, чем Хомякова.
Тезис о славянском братстве был орудием борьбы с турками и австрийцами
Чтобы понять, откуда все же взялось "славянское братство", следует осознать тот факт, что в начале XIX в. единственной государствообразующей славянской нацией была Россия. Не только русские, но и другие славяне были подданными Российской Империи — но о братстве с этими славянами (украинцами, белорусами и поляками) никто тогда не говорил, а их язык, культура и национальная (не говоря уже о государственной) самобытность подвергалась сторгим ограничениям, если не прямому запрету. Были славяне подданными еще двух империй: Османской (болгары, сербы, боснийцы-мусульмане) и Австрийской (чехи, словаки, хорваты, словенцы). И вот эти славяне в пору пробуждения национального самосознания действительно много и хороршо говорили о славянском братстве, ибо соперничающая и с австрийцами, и с турками Российская Империя рассматривалась ими как единственная сила, способная поддержать их национальные устремления. Наглядным свидетельством того, что тезис о славянском братстве имел этот и только этот политический смысл, может служить тот факт, что в XIX в. ни от поляков, ни от украинцев, находящихся во власти славянских царей из династии Романовых, ни единого слова о братстве не исходило — а только от славянских подданных Вены и Стамбула.
Российский панславизм был средством борьбы за Константинополь
Национальные движения славян объективно ослабляли враждебные России Османскую и Австро-Венгерскую империи, так что российская поддержка славянских "будителей" была делом естественным. К тому же и "лоскутная" венская монархия, и в еще большей степени Оттоманская Порта рассматривались как глубоко больные государственные организмы, обреченные на распад. В преддверии этого скорого распада отчего же не озаботиться укреплением российского влияния на землях, которые, возможно, вскоре отойдут российской короне?
Если же говорить более конкретно о южных славянах, то особенная любовь к "братушкам" имела непосредственное отношение к тезису "Константинополь должен быть наш". Экспансия России в балканско-черноморском регионе имела два ясно выраженных направления. С востока — движение через Закавказье на Карс, Арзрум, Синоп и далее на запад вдоль анатолийского побережья Черного моря. С запада — на Балканы и далее на восток в сторону Босфора. На военно-стратегическом языке подобный охват называется "клещами". Так вот, точка, где клещи должны были сомкнуться — Константинополь.
И русские, и братья славяне были весьма неискренны в своем братстве
Участники всеславянского братства преследовали каждый свои цели. Петербургские славяне грезили либо о возрожденной Византийской Империи, либо — более скромно — о господстве над Босфором и Дарданеллами. Что до братушек, то им отводилась роль "пятой колонны" на победоносном пути белого царя к Св. Софии и верных подданных всеславянского царя — впоследствии. Габсбургско- и турецкоподданные славяне мечтали об освобождении от гнета Вены и Стамбула и основании своих национальных государств. А практически сразу после устроения в результате войны 1877-1878 гг. Болгарского царства и Сербского королевства отношения Белграда и Софии с Петербургом оставляли желать много лучшего — "српски краль Милан Обренович" был объектом поношения у российской общественности.
Славянские братья совсем не имели в виду переходить из турецкой в московскую зависимость, и единственным верным братом оказался черногорский князь Николай, живший на субсидии от российской казны и своей изобретательностью по части ее доения доводивший до бешенства тогдашнего российского министра финансов Витте.
Итогом славянского братства была величайшая катастрофа в истории России
Уже Крымская война, начатая Россией в 1853 г. в видах освобождения задунайских княжеств, долженствовавших быть плацдармом для дальнейшего движения на Константинополь, завершилась сокрушительным севастопольским погромом.
В пореформенной России — "у нас все переворотилось и только укладывается" — балканские проблемы, очевидно, были самоважнейшими для мучительно перестраивающейся империи. Совершенно как монетаристы последующего столетия, министр финансов Российской Империи Эйхгорн в 1877 г. подал в отставку, ибо Балканская кампания 1877-1878 гг. обошлась казне в полтора годовых бюджета и сорвала уже готовый к реализации план введения золотого обращения (к золотому рублю Россия пришла лишь в 1897 г., с опозданием на двадцать лет).
Между освобождением славян и первомартовским взрывом на Екатерининском канале прошло всего лишь три года. Третья попытка овладения Константинополем дала еще более апокалиптическую трехлетку.
По странному стечению обстоятельств стихотворные строки, описывающие начало и конец трехлетки, были написаны одним размером. 1914-й: "Примчались сербы, нам родные, Был пышен быстрый съезд двора, И проходили запасные Под крики громкого 'ура'. Из храма доносилось пенье. Перед началом битв, как встарь, Свершив великое моленье, К народу тихо вышел Царь". 1917-й: "Когда приневская столица, Забыв величие свое, Как опьяненная блудница, Не знала, кто берет ее".
Казалось бы, России, которая восемь десятилетий харкает кровью от раздавшегося в 1914 году сараевского выстрела, странно испытывать любовь к сербским братьям: хватило и Гаврилы Принципа, зачем еще и Радован Караджич? Однако же испытывает.
Когда не нужен Константинополь, не нужны и Балканы
Внешняя политика царей закончилась погубившей империю сокрушительной катастрофой, однако в том безумии хотя бы была логика: ежели "Константинополь должен быть наш" (а господство над проливами было важнейшим элементом российской внешнеполитической доктрины), то без славянского братства и любимых сербов не обойтись. Задним числом легко осуждать Николая II и министра иностранных дел Сазонова, решившихся ради Белграда воевать с Веной и Берлином, но, строго говоря, трудно было ожидать, чтобы в 1914 году даже и более поворотливая держава сумела в считанные дни июля кардинально пересмотреть всю свою внешнеполитическую доктрину и похоронить полуторавековые амбиции — лишь бы избежать войны. Протрезвляющей атомной бомбы тогда не было.
Но сегодня водружение креста на Св. Софии очевидным образом неактуально: не то что официальная внешнеполитическая доктрина, но даже и самые озверелые патриоты о Константиновом граде не говорят ни слова. Максимум их мечтаний — восстановление СССР. Однако если конечная цель движения отсутствует, то и в плацдарме для этого движения нет никакой особой надобности. Следовательно, чтобы оправдать любовь к сербам, нужно как минимум сочинить новую доктрину, из которой бы явствовало, что отныне Балканы являются уже не промежуточным плацдармом, а истинной целью российской геополитики. Положим, доказать такой тезис было бы мудрено, ибо никак не ясно, как осуществлять коммуникации с сербскими братьями, от которых Россию отделяют не слишком дружеские Украина и Румыния. Еще менее ясно, что вообще делать с этими братьями, но при наличии хотя бы и бредового целеполагания были бы понятны мотивы дружбы, а тут и их невозможно уразуметь.
Славянское братство не годится даже для демагогии
В попытках объяснить робкую любовь России к сербам предполагают, что дело в непримиримой оппозиции, которая, демагогически защищая сербские интересы, оказывает давление на власть.
Коммунопатриоты действительно отличаются особым серболюбием, а сербская монахиня Ангелина (за кровожадность своих речей недругами прозванная Дьяволиной) — регулярная участница столичных патриотических мероприятий. Однако демагогия — это не беззаветная любовь к Ангелине-Дьяволине, а способ овладевания умами широких народных масс. Массы взаправду любят определенные сюжеты из репертуара оппозиции (разгул преступности, грабительская приватизация, обнищание народа), однако ни из чего не следует, что сербский сюжет относится к вышеперечисленным.
До начала в 1991 году югославской войны русско-сербского братства не было и в заводе. Во-первых, тогда массы не оперировали понятиями "серб", "хорват", тем более "мусульманин", а знали только слово "югослав", т. е. братство если и было, то со всеми нациями и народностями СФРЮ, различать которые не было ни знаний, ни охоты. Во-вторых, и братства-то не было, а было собирательно-пренебрежительное название "южки". "Южки" рассматривались как вроде бы капиталисты, но капиталисты сильно второй свежести, склонные к лукавству и сомнительным гешефтам. В-третьих, с начала свободного выезда из СССР и до начала югославской войны немалое количество народных масс ринулось в Восточную Европу — челноками, гастарбайтерами, проститутками etc., и конечно, их привлекала СФРЮ с двумя самыми большими — белградской и загребской — восточноевропейскими барахолками.
Но там они столкнулись с удивительным парадоксом. При том, что такие братские страны, как Польша, Венгрия, Чехословакия имели много оснований не очень любить русских, а толпы советских коробейников никак не могли вызывать симпатию, отношение официальных той эпохи (1988-1991 гг.) к гражданам СССР было крайне терпимое. Этого никак нельзя сказать про югославские власти и рядовых граждан СФРЮ, с самого начала относившихся к заезжим русским как к людям откровенно третьего сорта. И тот зверский произвол, который за рубежом чинят в отношении русских экономических мигрантов лишь рэкетиры-соотечественники, с самого начала оказался под силу югославянским братьям — очевидно, в подтверждение тезиса о том, что русские и сербы в действительности один народ. О братстве сербы вспомнили лишь тогда, когда начали терпеть поражения в войне. При довоенном бытовом общении даже мысли о братстве ни у кого не возникало.
Кто-то из широких народных масс, возможно, это помнит, кто-то нет, руководствуясь в своем безразличии гетевским "Wenn hinten weit, in die Turkei die Voelker auf einander schlagen" ("как где-то в Турции, в далекой стороне народы режутся и бьются"), однако сербский тезис в устах оппозиции — это сугубо элитарный интеллектуализм, совершенно чуждый элементов популизма, и ежели власти оглядываются на этот тезис, то исключительно в силу своего собственного интеллектуализма, не имеющего ничего общего с рабской боязнью народного мнения.
Атавистическая любовь России к сербам вызывает подозрения европейцев
Если бы речь шла об иррациональном, но притом относительно безобидном атавизме российской политики, Европа, вероятно, смотрела бы на то сквозь пальцы, ибо в политике РФ много самых удивительных атавизмов, и на каждый чих не наздравствуешься. Но романтическая любовь к сербским братьям вступает в противоречие с сугубо прагматическими интересами европейской коммуникации. Для Европы Балканы весьма важны в смысле коммуникаций с Ближним и Средним Востоком. Вошедший в историю и литературу трансъевропейский восточный экспресс "Стамбул — Белград — Загреб — Венеция — Милан — Париж" с 1991 г. больше не ходит. В пограничном с бывшей Югославией Триесте, где прежде каждые два часа проходили международные экспрессы, отныне ходят лишь электрички до Венеции, да раз в сутки "пятьсот веселый" поезд до Загреба. Восстановить коммуникации — задача для ЕС и НАТО вполне насущная, ибо как можно говорить о "европейском доме", когда важнейшая транспортная диагональ этого дома намертво перебита. Грубо говоря, восточный экспресс снова должен ходить из Парижа в Стамбул по расписанию.
Как раз России, не мучайся она атавизмом, легко было то понять — ведь одной из важнейших причин чеченской кампании была необходимость восстановить разорванные дудаевской Ичкерией коммуникации с Закавказьем. Если бы ЕС и НАТО объявили о своей чрезвычайной стратегической заинтересованности в данном регионе и давних узах братства с чеченским народом, в Москве бы не только удивились, но и огорчились: "Это наша беда, что поезда на Баку не ходят, а вам-то что?" Видя живое стремление России влезть в сугубо внутриевропейскую коммуникационную проблему, России мало касающуюся — из Москвы в Ленинград через Киев не ездят, — могут огорчиться и европейцы.
Российские подозрения насчет Германии
Отрицательно оценивая роль Германии в конфликте, русские политики вспоминают действия нацистской Германии во второй мировой войне и созданную под эгидой Третьего Рейха усташскую Хорватию свирепого убийцы Анте Павелича — с намеком на то, что суть и методы дурной германской политики возрождаются, и черного кобеля не отмоешь добела. Но в смысле обращения к истории нынешние российско-германские трения куда больше напоминают конец XIX в., когда вступили в противоречие два империалистических лозунга: "Константинополь должен быть наш" и "Drang nach Osten". Вследствие тяжкой травмы, причиненной второй мировой войной, русские склонны толковать лозунг "Drang nach Osten" в смысле германского натиска на Россию, т. е. на северо-восток. Но в кайзеровскую эпоху Ost означало именно "Восток" — Ближний и Средний, а воплощением "Drang nach Osten" стал принятый к реализации в 1898 году глобальный проект Берлинско-багдадской железной дороги, реализация которого сделала бы Оттоманскую империю сферой германского экономического влияния, а Константинополь — явно "не нашим". Хотя и тогда раздавались призывы не драматизировать ситуацию, "турок не дразнить, о водружении крестов на мечетях в пьяном виде не кричать, а совместно с Германией культивировать Турцию для обоюдной пользы", отказаться от мечты о Св. Софии было выше сил. Германский натиск на Багдад и русский натиск на Константинополь мешали друг другу все более, покуда взаимная теснота не разрешилась сараевским выстрелом.
Создается впечатление, что нынешние поиски "руки Бонна" порождены не историей второй мировой войны и даже не нынешними действиями бундесканцлера Коля, а реанимацией петербургского образа мысли времен Берлино-багдадской железной дороги: заинтересованность ЕС и Германии в восстановлении трансбалканских коммуникаций воспринимается через призму кайзеровского "Drang nach Osten", так дисгармонировавшего с российской мечтой о черноморских проливах. О проливах больше не мечтают, но нынешние малоудачливые преемники Романовых все равно обижаются на более удачливого боннского преемника Гогенцоллернов.
Российских политиков мучат фантомные боли
Когда держава, испытавшая сокрушительный разгром в "холодной войне" и враз откатившаяся на тысячу километров в востоку, продолжает мыслить геополитическими реалиями времен своей невозвратно ушедшей максимальной экспансии, это можно сравнить разве что с фантомными болями в ампутированной конечности. Болезненная любовь к сербам — именно такая фантомная боль.
Причина боли в концептуальном вакууме, равно роднящем власти и оппозицию. При том, что и те и другие не устают говорить о национальных интересах России, попытки хоть как-то сформулировать эти интересы и осознать место России в современном мире равно неуспешны и у тех и у других. Но когда на ум нейдет ничего путного, кажется естественным занять ума у предков и поискать ответа на вопросы в "России, которую мы потеряли". Если все уже смирились с тем, что мэр Лужков решает проблемы неуправляемого столичного мегаполиса, воздвигая римейк тоновского Храма Христа Спасителя, то почему бы не искать место России в постиндустриальном мире посредством обращения к панславизму последних Романовых? История с храмом и история с сербами демонстрируют крайне сходный механизм: а) надо что-то придумать; б) думалка совершенно не работает; в) Николай II плохого не придумает.
Избави меня, Боже, от друзей, а с врагами сам управлюсь
В традициях времен Николая II чем братушка-союзник настырней, тем больше весу имеют его претензии. Вообще-то говоря, в межнациональных конфликтах очень трудно найти правых и виноватых, ибо все хороши, однако несоюзники России (хорваты и босняки) вызывают несколько меньшее эмоциональное отвержение, чем вернейшие и преданные союзники-сербы. Несоюзники, исповедуя методику Дейла Карнеги, с большей или меньшей степенью убедительности пытаются склонить Россию к желательной для них позиции, удачно или неудачно, искренне или лукаво — на то и политика — апеллируя к ее, России, выгодам. Сербы исходят из того, что Россия безусловно должна становиться на их сторону — это ее долг, не требующий дополнительных убеждений, разъяснений и т. д, ибо тезис о том, что в случае какой-нибудь очередной заварухи с участием "традиционого союзника" Россия должна немедля покинуть все неотложные дела по внутреннему благоустройству и всецело подчинить свои национальные ресурсы интересам драчливого союзника, настолько очевиден, что не требует доказательств. На фоне такого беспардонного простосердечия позиция противной стороны выглядит хотя бы менее наглой и оттого менее отталкивающей.
Разумеется, возможен и такой тип союзных отношений, при котором неизмеримо более сильный союзник подчиняет свою волю частным интересам слабейшего партнера по принципу "купил пан собачку, а сам будет лаять". Но данная формула вполне иронична и никак не претендует на роль политического императива.
Россия оказывается перед выбором
При изнуряющем правителей концептуальном вакууме максимальные шансы получают максимальные прохиндеи, сумевшие вовремя подсунуть правителю, желающему осознать интересы, какую-нибудь богатую затею. Творцами судьбоносно-концептуального решения оказываются то ли Глазунов с Церетели (дела столичные), то ли Караджич с Младичем (дела всемирные).
Так в неумелых попытках преодолеть национальное унижение и возродить национальную гордость великороссов держава оказывается в неизмеримо большем унижении. Тяжело, но не постыдно склониться перед неизмеримо более сильным соперником и, протягивая ножки по одежке, оказаться вынужденным искупать былые грехи. Но крайне постыдно больному слону подчинять свои неуклюжие телодвижения повелительному визгу моськи. Смиренное покаяние дает надежду на возрождение. Нераскаянная дурость может разве что ускорить кончину.
МАКСИМ СОКОЛОВ